Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Вот, например, приказал Бастаника снести к нему во двор все, что было взято на румынском складе, в усадьбе Дидрихса и у сбежавших кулаков. Все отлично понимали, что имущество это Бастаника присвоит. Однако покорно несли ему кур, гусей, ковры, мебель, домашнюю утварь, пригоняли свиней и телят, привозили земледельческие орудия. Во дворе Бастаники и в его доме стало тесно от всякого добра. А люди несли и несли и снимали шапки, отдавая, а он, Бастаника, еще ходил сердитый, хмурый, подозрительный и только покрикивал.
Людям было горько даже не потому, что приходилось
Выходило, что Бастаника вовсе и не захватил власть! Люди сами вручили ему все права, сами признали его своим начальником, и от сознания этого им было еще горше. И хотя не так уж долго это тянулось — со времени самоизбрания Бастаники прошло едва несколько дней, — но дни эти казались необычайно долгими: это были дни унижения и разочарования.
Глава четырнадцатая
Однако кончилось все это настолько неожиданно для Софрона Бастаники, для других комитетчиков и для всего села Петрешты, что об этом необходимо рассказать.
Тем более что в деле участвовала семья Сурду. А началось все из-за Мити Сурду.
Митя приехал из Капустин радостный, возбужденный, повзрослевший.
Он целое утро без умолку рассказывал родным, как двадцать восьмого июня, когда появились солдаты в незнакомой форме, парентул Пандурару первым догадался, кто они. Парентул понимал их язык. Митя смешно изображал, как, убедившись, что это большевики, парентул подобрал рясу и пустился бегом. По словам Мити, парентул был похож на сумасшедшего. А тут высовывается из окна директор и спрашивает, в чем дело. А парентул только сказал: «Да святится имя твое, господи, мы пропали!» — и плюхнулся наземь без чувств. Сбежался народ, и люди ликовали и плакали от радости.
Митя рассказывал, сияя от счастья, что у них в школе началась добрая жизнь: прибыли с того берега новый директор, новые учителя, и сразу все переменилось. Обхождение вежливое, всем говорят «вы». Чтобы это потянуть за вихры или ударить ученика — так упаси бог! Черные работы отменены— для этого нанимают людей и платят им, — а ученики только учатся-. Кормить стали хорошо, а главное, самое главное — школа реорганизуется в техникум, и теперь все ученики называются студентами! Митя теперь студент! Студент! А по окончании техникума каждый сможет поступить в институт и учиться на агронома, или на инженера, или хоть на кого хочешь.
Митя рассказывал весело, увлеченно, и вся семья смеялась счастливым смехом, слушая его.
Отец смеялся громче всех. Или, быть может, так казалось, потому что дочь никогда не слышала его смеха, а жена давно забыла. Похоже было, что он больше всех радовался приезду сына. Уж не потому ли, что в свое время он противился поступлению Мити в школу? Или потому, что не верил, никак не верил, что когда-нибудь грамотность будет для его мальчика опорой в жизни, источником света и счастья, а не тяжелой ношей, которую некуда сложить, которая только порождает потребности и желания, не осуществимые для бедняка? Ах, бедный мой старый друг Георгий Сурду! Он не отходил от своего мальчика, не отпускал его от себя ни на шаг. Митя был его копией, и Георгий, глядя на него, видел самого себя едва вступающим в жизнь, но уже в другую, не в ту страшную жизнь, которую он прожил, а в новую, полную надежд и возможностей.
Днем Георгий повел мальчика к дяде Рейляну.
На улице они встретили Бастанику.
Тот шагал медленно, как всегда, надутый и строгий. Люди ломали перед ним шапки издали, а он точно не замечал людей и вблизи.
Георгий Сурду не поклонился ему. Не знаю, как это вышло. Быть может, просто не заметил, что приближается господин товарищ примарь. Быть может, просто не успел поклониться. Так или иначе, но, находясь от Ба-станики на таком расстоянии, когда пора было кланяться, Георгий Сурду не поклонился.
А когда они поравнялись, Бастаника палкой сбил с головы Георгия шапку. Сделал он это спокойно, не произнеся ни единого слова, как если бы ему и не пристало объясняться со столь незначительным человеком, как Георгий Сурду; просто концом палки поддел широкий брыль за поля, смахнул его с головы наземь и не спеша, преспокойно пошел дальше своей дорогой.
— Что же это такое, отец? — оторопев, спросил мальчик. —Что же это такое?
У Мити даже голос изменился, пропала веселая звонкость, он точно охрип.
А Георгий Сурду стоял, как каменный столб.
Значит, это было только обманчивое видение — вся эта радость, хлынувшая с того берега, все эти мечты, надежды, вся новая жизнь, свобода, гордость?
Георгию больше всего стало горько и страшно за своего мальчика.
Он поднял шляпу, надел на голову, даже не отряхнув пыли, и сказал глухим голосом:
— Идем, сынок, домой.
Ему было уже не до того, чтобы показать дяде Рейляну сына-студента, гордиться им.
Да, Бастаника снова был примарем!
Однако на следующий день в его жизни произошло неожиданное и важное событие, которое явилось началом целого ряда других, еще более неожиданных и еще более важных. И все эти события, взятые вместе, показали, что в общем ни Бастаника, ни Сурду, ни многие другие не поняли самого главного, что произошло в Пет-рештах за последнее время и рядом с чем новое избрание Бастаники выглядело даже смешным. •
Своей обычной, размеренной и полной важности походкой Бастаника проходил мимо дома Сурду.
Мария, подоткнув подол, месила босыми ногами кизяк— смесь из навоза и соломы, которой обмазывают хаты. Увидев приближавшегося Бастанику, она повернулась спиной к улице, но тут же услышала голос мужа, шедшего со стороны поля.
— Что же вы делаете, господин примарь? — говорил Георгий. — Зачем вы погнали своих овец к нам в поле, в самые хлеба? Что же это такое?
Мария еще ничего не знала о потраве. Она быстро обернулась. А Бастаника равнодушно ответил, что и впредь будет гнать овец, на чье поле захочет.