Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Бастаника поднялся на крыльцо, оглядел собравшихся и скомандовал:
— Можно! Звони!
Тогда кто-то подбежал к колоколу, и над деревней пронесся звон, приглашавший народ на выборы. Все было как будто честь честью. Но дело в том, что в Петрештах базарная площадь лежит немного на отлете, нужно время, чтобы до нее дойти.
А Бастаника не стал ждать.
— Товарищи, — сказал он торопливо. — Значит, так! Выбираем новый комитет по законам нашей народной советской власти. Теперь у нас все будет народное! Все! Значит, теперь именно нужно, чтобы народ выбрал хорошего хозяина!
— Верно! Правильно! — поддержало Бастанику несколько голосов, и он продолжал:
— Это раньше, при проклятых румынах, многие наши селяне жили плохо. А почему? Потому, что не каждый умел управиться со своим маленьким хозяйством. А теперь у нас будет все народное. Значит, надо, чтобы управлял хороший, опытный хозяин, который может народное добро и сберечь и приумножить.
— Правильно! Правильно! Все ясно! Не надо
долго размамуливать! Давайте Бастанику за председателя! '
— Бастанику!
— Давайте выбирать Бастанику!
Кто-то взобрался на телегу и закричал:
— Правильно товарищ Бастаника говорит! Теперь все будет народное! И нам нужен хороший хозяин! А Бастанику каждый знает! Он хороший хозяин!
Собрание гудело:
— Хороший! Хороший! Исправный!
— Кто за Бастанику?
Все подняли руки.
Так Бастаника и был избран.
Теперь от него зависело назначение остальных членов комитета. Собрание утвердило все предложенные им кандидатуры, как всегда делалось, и все было кончено очень скоро.
— Можно расходиться! В добрый час! — объявил Бастаника.
Действительно ли он считал, что дело с выборами кончено, или все-таки не совсем был в этом уверен и еще опасался осложнений? Прямо скажу — не знаю. Но осложнения наступили, и очень скоро.
На площади стал собираться народ, услышавший колокольный звон. Народ подходил со всех сторон, и его оказалось довольно много. Бастанйка даже забеспокоился.
Внезапно раздался низкий и бархатистый девичий голос:
— Снимите красный бантик, домнулэ Бастаника!
Из рядов вышла Катя Сурду.
Наплыв новой публики, появление Кати, ее твердый и уверенный голос, ее предложение снять бант — все это придавало делу какой-то новый и весьма неприятный оборот. Бастаника не смог сразу решить, как ему держаться.
А Катя, подбодряемая сочувственным смехом собрания, повторила:
— Снимите* говорю, красный бант.
Она даже прибавила:
— Вы и так красавец мужчина, и без банта!
Публика сразу повеселела. А Бастаника стоял как
ошпаренный. Особенно было обидно, что громко смеялись женщины. Им, собственно, и вовсе здесь делать нечего. Когда это было видано, чтобы бабы лезли на выборы? Их дело — стоять подальше, в стороне, и смотреть издали, а не подавать голоса! А они вот, — смотрите на них, — стоят и гогочут!
Бастаника почувствовал себя еще хуже, когда появился Гудзенко. Новый примарь очень хотел бы закончить всю процедуру именно до его прихода. А он — вот он!
Гудзенко вскочил на чью-то телегу.
— Товарищи! — кричал он. — Граждане! Что это хотят с нами сыграть? Мы только пришли, а тут нам говорят, что уже выбрали? И кого? Бастанику! Кто же это его выбирал? Те, кого он вином поил? Зачем нам Бастаника? Или он думает, что под красным бантом мы его уже не узнаем? Он был паук — пауком и остался! Зачем же мы сами к нему в паутину полезем? Выборы недействительны! Мы их обжалуем! Так и знайте!
Гудзенко поддержали:
— Верно! Долой пьяниц! Долой Бастанику!
Но Бастаника уже освоился с положением.
— Можете обжаловать! — заявил он довольно спокойно.— Сколько хотите! Только председатель — я! Расходитесь, господа!
Глава тринадцатая
На следующий день ожидалось первое заседание новоизбранного комитета.
Теперь уже все село собралось на площади задолго до прихода комитетчиков. Но вот пожаловали и они.
Гудзенко был единственный, кто отважился войти в зал заседаний, однако выступить ему не удалось. Один
из членов комитета сказал — как-то воровато и блудливо, — что ничего интересного сейчас не будет, потому что все главные дела уже рассмотрены и решены.
— Мы, знаете, собрались вчера вечером у председателя,— сказал комитетчик,—у нашего уважаемого товарища Бастаники. Ну, сидели мы, пили себе чай и так между собой полюбовно все дела и решили. Так что сегодня нам и делать нечего!
— Значит, имущество уже разделили? — спросил Гудзенко.
— Ага!—ответил комитетчик.
— И Дидрихса землю поделили?
— Ага!
— И румынские склады тоже?
— Ага!
— А мельницу? А Мазурин баштан?
— Тоже!
— Между собой? — чуть лукаво улыбаясь, спросил Гудзенко.
— А хоть бы и между собой! — вызывающе громко вмешался Бастаника. — Вам, дорогой товарищ, можно идти домой. Вам здесь делать нечего. Не выбрал вас народ. Мы вашу голоту за ведро вина купили! Идите с богом и не мешайте. Нас народ выбрал! И скажите всем: пусть в двадцать четыре часа сдадут все, что взяли в усадьбе Дидрихса, и у Мазуры, и у других, кто уехал. И на румынском складе. Чтоб все вернули!
— Добре! — сказал Гудзенко.— А куда нести?
— Прямо ко мне во двор пускай несут. Потом разберемся. И чтоб непременно. А не то приму меры! Вы меня знаете — я шутить не умею.
— Верно, что не умеете! — подтвердил Гудзенко. Он говорил с невозмутимым спокойствием, не выказывая никакой обиды. Комитетчики ждали, когда же он уйдет. А Гудзенко не уходил.
— Значит, говорите, чай пили? — неожиданно спросил он после долгого и, казалось, скучного молчания.
— Ага! Чай! —подтвердил, улыбаясь, уже знакомый нам член комитета.