Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
— С сахаром?
— С сахаром! Отчего же, с сахаром, конечно!
Внезапно Гудзенко перешел на украинский язык.
— Що с сахаром, то оно добре! — сказал он, впрочем,
не сразу, а как бы взвесив, действительно ли оно «добре».
Затем, обводя комитетчиков взглядом, неторопливо спросил:
— А печеного биса вы кушали? Ни! Так вы ще его покушаете!
И с этими словами он не торопясь направился к выходу.
— Что-о-о?— взревел Бастаника, лишь теперь сообразивший наконец, что Гудзенко все время издевался над ним и
Гудзенко обернулся:
— А то, что мельницу вы в царстве божьем получите. И муку вам ангелы будут молоть! Задарма! — И пояснил после паузы: — Потому что они святые. А на баштан обязательно сторожа поставьте, какого-нибудь деда, хоть Николая-угодника, чтобы ангелы ваши арбузы не поворовали! И дыни!
Он повторил:
— В царстве божьем! А у нас, в Петрештах, вы еще печеного биса покушаете! Бувайте здоровеньки!
Гудзенко не спеша закрыл за собой дверь.
Комитетчики были все-таки немного растеряны. Они вопросительно уставились на Бастанику. А Бастаника решал, как быть. При румынах он посадил бы Гудзенко в тюрьму. Как поступить сейчас? Не опасно ли вступать в открытую борьбу?
Бастаника пребывал в раздумье.
В коридоре, почти у самых дверей, Гудзенко услышал позади себя раскат хохота: видимо, Бастаника сказал по его адресу что-то такое, что приободрило комитетчиков и даже развеселило их.
Выйдя на крыльцо, Гудзенко почувствовал на себе сотни вопрошающих взглядов.
— Готово, люди добрые!—сказал он. — Все готово! Они уже там все поделил и..т И землю, и баштан, и Мазурину мельницу, и скот, Все они поделили... Но только между собой!
Не все поняли: сообщение было слишком ошеломительным.
— Это ж как так, по какому праву? — спросил наконец кто-то.
— По какому праву? А очень просто, — ответил Гудзенко. — Софрон сам объяснил мне: «Я, говорит, вашу голоту за ведро вина купил». Хотел я ему сразу дать по морде, да ведь он правду говорит. Ведь нашлись среди нас такие, которые за него агитировали, за него голос подавали. Поднес он им выпить, и они бедняцкое наше дело предали. Святое наше дело, за которое советская власть со всеми врагами билась, они Бастанике за ведро вина продали!
Несколько человек, стоявших поближе, хотели ворваться в помещение.
— Постойте, — сказал Гудзенко. — С Бастаникой мы еще поговорим. Раньше давайте в своих разберемся.
В толпе началось движение. Это пытались улизнуть те, которые не хотели, чтобы в них «разбирались». Раздался чей-то обиженный голос:
— Что же вы меня бьете? Я не виноват! Разве ж я один?
Гудзенко сказал:
— Бить не надо! Если бить, то тут слишком многих бить придется. А вот подумать надо, почему они нас Софрону продали?
— Я ж темный!—раздался тот же голос.
Но Гудзенко резко оборвал его:
— Вот о темноте и будем говорить! Была темнота — кончилась. Было время —- кланялись богачам, боялись их. А теперь больше нечего прыгать перед ними на задних лапках. Они хотят вернуть старое. А оно все равно никогда не вернется.
В примарии были открыты окна. Все, что происходило на улице, было прекрасно слышно и видно в зале заседаний. Комитетчики имели полную возможность слышать-и те возгласы, которыми были покрыты последние слова Гудзенко.
— Гнать их! Теперь другая жизнь! Долой! — кричал народ.
Докатились и некоторые, так сказать, конкретные предложения:
— Бей их! Утопить! В речку! Камень на шею — и в речку!
В примарии больше не смеялись. Там вспоминали мрачные предсказания наклеек, появлявшихся в селе за подписью жандарма.
Позади Гудзенко приоткрылась дверь. В нее несмело просунулась голова Хряка.
— Гудзенко! — позвал он шепотом. — Товарищ Гудзенко!
Иван Тихонович обернулся. Хряк манил его к себе толстым, почти негнущимся пальцем.
— Зайдите! Зайдите! С вами председатель хочет говорить.
— А нам не о чем разговаривать! — ответил Гудзенко.
— Но почему же?
— Потому что вы народ непонятливый! Вы подпоили нескольких горьких дурачков и думаете, что купили у них советскую власть?! Забудьте! Советская власть — вот она стоит: все наше село, весь народ наш, весь Советский Союз. Можете вы это понять? Идите! Идите и скажите им, что даром они вино лили. Как бы не пришлось слезы лить!
— Господин Гудзенко! То есть товарищ Гудзенко! — бормотал Хряк, мотая головой вправо и влево и хлопая беленькими ресничками. — Товарищ Гудзенко! Зачем же при народе кричать? Зайдите, прошу я вас.
— Спасибо,—равнодушно ответил Иван Тихонович.— Был я у вас, повидался, погостил. Спасибо!
Гудзенко повернулся к Хряку спиной, давая этим понять, что разговор окончен. А из толпы с новой силой понеслось:
— Бей их! Камень на шею! Бей Хряка, свиное рыло!
Хряк еще сильней замотал своей большой розовой
головой, заморгал заплывшими глазками и скрылся за дверью.
...Темная ночь опустилась над Петрештами.
Конечно, что касается солнца, то оно по-прежнему всходило над селом каждое утро и целый день светило так, что глазам было больно смотреть. Так что, если мы говорим, что над Петрештами как бы опустилась темная ночь, то означает это, что темно было у людей на душе.
Дело в том, что Бастаника по-прежнему сидел в при-марии и люди по-прежнему боялись его.
В первый день в комитет пришли каких-то две-три семьи, которым Гудзенко обещал помочь, но Бастаника
прогнал их с бранью. И больше никто туда не обращался.
Все кончилось, все!
Пренебрегая разумными советами Дмитрия Степановича Брагуцы, Софрон продолжал носить пышный красный бант. Он носил его на левой стороне груди, и когда кричал, что народ избрал его по законам советской власти и при этом бил себя в грудь, то удар его могучего кулака приходился как раз по красному банту. Это как бы напоминало о его власти.