Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Ресницы забились у Кати, как пойманные мотыльки, и покраснели глаза. Она вспомнила, как Мазура доказывал ей, что самый красивый ковер все равно не сможет украсить ее жизнь.
Забудет ли она этот день?
Как улыбалось солнце! Как были напоены ароматом цветущих яблонь все улицы! Она слышала этот аромат, даже оскорбленная и обманутая Мазурой. Все праздновало весну, пору надежд, и только она одна отрывала от сердца вместе со своим приданым свои девичьи мечты о счастье.
Катя вспомнила, клк плакала в тот день она,
Но, взглянув на Мишу, она внезапно увидела то же выражение, те же глаза, какие были у него в страшный и счастливый миг в арестном помещении, когда он назвал ее своим сердцем.
Катя вся засветилась волшебным светом. Она отложила шитье. Миша осторожно взял ее руку, свободно лежавшую на подоконнике. Рука ответила теплым пожатием.
Больше они не разлучались.
Осенью, когда в городе открылись курсы трактористов, оба уехали учиться, и весной оба пахали на тракторах.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая
Новая жизнь действительно пришла, но утвердиться она не успела: Молдавия сделалась местом ожесточенных боев с первых же дней мировой войны и на целых три года снова попала под гнет оккупантов.
Кое-что о том, как жил и боролся молдавский народ в эти трудные годы, можно узнать из дневника Дмитрия Георгиевича Сурду, и я приведу здесь без изменений выдержки из этого горького и правдивого документа.
ДНЕВНИК Д. Г. СУРДУ
Октябрь 1941
Я все плачу и плачу по ночам и не могу сказать никому, как мне тяжело! Я решил завести дневник, чтобы записывать все мои горькие мыели, все, что лежит у меня на сердце.
Огонь горит теперь по всей Бессарабии. Всюду стоит стон и плач. Солдаты грабят и порют шомполами, жандармы вешают и убивают.
Везде расклеен приказ маршала Антонёску:
«Малейшее сопротивление со стороны населения нужно карать расстрелом. Всякий опасный гражданин, который высказывается против нас, должен быть истреблен».
Что же это произошло с нами? Почему только один год знал я настоящую жизнь, а потом вернулось все старое? Теперь оно кажется мне еще более тяжелым и гнусным, чем раньше.
Дело было так.
Семнадцатого июня у нас закончились экзамены. А восемнадцатого, в среду, я уже был дома. В Петреш-тах шли приготовления к празднованию годовщины Освобождения. В бывшем парке Дидрихса должно было состояться большое гулянье.
Оно не состоялось. В воскресенье двадцать второго июня рано утром на Петрешты упала бомба. Жертв не было. Но счастливая жизнь наша кончилась. Она продолжалась один только год. Да и то неполный: неделю не дотянули до года.
С утра люди еще не знали, что именно произошло. Не догадывались. Даже когда днем стало известно, что началась война, и тогда не все поняли. Скорей всего, не хотели верить, что свалилось такое^горе.
Поняли и поверили поздней. Когда кулаки стали улыбаться. Когда они стали ходить веселые, гордые, когда они стали подшучивать над нами. Один сказал мне:
— Ну что? Радовались вы, голота поганая? Скоро придут румыны и немцы, тогда посмотрим, что еще с тобой будет. Ты студент?
Он надвинулся на меня, глаза вот-вот выскочат— такой он был злой. Он не говорил, а рычал:
— Студент?! Отвечай! Ты студент? Образованный? Ничего, погоди, мы тебе еще покажем образованность!
Я дал ему по морде и убежал.
Потом я долго думал, да и сейчас нередко думаю, как же это так случилось, что я решился дать ему по морде? Он против меня — слон, а я дал ему так, что у него зубы хрустнули. Как же это случилось? И вот я думаю, что это хороший знак. Этот подлец сразу раскрыл мне, что это за война, для чего она ведется. Для того, чтобы Фока Мазура вернулся в Петрешты. И он, и
все другие кулаки, которые поудирали в прошлом году. Даже тот самый жандарм Ионеску!
Что было, что было в Петрештах! Они ходили из дома в дом, били, резали, пороли, жгли! Дядю моего, Трофима Рейляна, били шомполами, он ушел чуть живой. Одного бывшего члена сельского Совета, Чабана, повесили на дереве перед примарией и не позволили хоронить. Была минута, когда им в лапы чуть не попала моя сестра Катерина. Она уезжала в Россию вместе с Гудзенко и его женой. Уже они сидели на телеге, чтобы ехать на станцию, когда вдруг появился Унтила и схватил лошадей под уздцы.
— Стой! Куда едешь?!
Он давно мечтал свести счеты с Гудзенко.
А Гудзенко сразу смазал его кнутовищем по лицу — раз и два, крест-накрест, — и тот свалился с ног и выл и визжал целый час как свинья, которую резали и не дорезали.
А Гудзенки — муж и жена — уехали, и Катя с ними. Где они теперь? Где Миша Гудзенко? Он еще летом ушел в армию. Вероятно, уже где-нибудь воюет, сражается. Я ему завидую.
Ионеску совсем осатанел. Он решил повесить моего отца. Но тут Мазура показал свое «великодушие»: он выпросил у Ионеску «прощение» для папы. Мерзавец! Просто отец нужен ему на мельнице: другого такого мельника нет в Петрештах. И, конечно, он заставляет отца работать на него почти задаром.
И вот пошло в Петрештах новое хозяйничанье.
В доме Дидрихсов была больница? Вон! В конторе была школа для взрослых? Вон! В доме Хряка была амбулатория? Вон! В доме Мазуры был детский сад? Вон! И так дальше — назад в нищету, в темноту, в горе! Вот для чего нужна эта война.
Народ ходит грустный, поникший.
И тут мне случилось еще раз увидеть, что за человек моя мама. Однажды она приходит и видит, что я сижу убитый. Конечно, она понимала почему и подсела этак ко мне, погладила меня по голове, посмотрела мне в глаза и говорит так тихо, душевно: