Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Бегу домой, ног под собой не слышу. Было воскресенье, отец сидел дома. Сообщаю. Отец говорит:
— Что это с ним вдруг приключилось? *
А мама рассмеялась:
— Чего ж ты тут, старый, не понимаешь? Это ж он хочет купить себе отпущение грехов! Он же чувствует, что скоро наши придут, и думает перед ними оправдаться: мол, я не кулак, я добрый человек. Смотрите, я Митю Сурду послал в Кишинев учиться. Эх ты, Георгий, нехитрая твоя голова!
Но у меня возник вопрос: согласиться или не соглашаться? Я не знал, как быть: очень хотелось учиться, но не на Мазурины деньги.
Отец молчал, он тоже не знал, как решить. А мама говорит:
— Тут и думать не о чем. Бери деньги, сын, езжай учиться! Он нам, кровосос, в тысячу раз больше должен. А откупится он или не откупится — потом увидим, когда наши придут.
Она прибавила:
— Авось уже и ждать недолго.
Значит, еду на будущей неделе в Кишинев, буду учиться! Ура!
Декабрь 1943
Так закружилась моя жизнь в Кишиневе, что за все время я не сделал ни одной записи в дневнике.
Прежде всего меня ошеломил город. Ведь я никогда не видел мощеных улиц. О том, что есть дома в несколько этажей, я только слыхал, да вот еще промелькнуло в кино, когда показывали Москву. А тут есть такие дома, что в них можно было бы упрятать не меньше десятка наших примарий. Хожу разинув рот.
Но еще не это самое главное. Главное то, что у нас в школе виноградарства оказался тот самый преподаватель, который однажды в Капустянах стал нам объяснять, почему Гитлер непременно свернет себе шею.
Мы узнали друг друга и встретились очень хорошо.
На этом дневник обрывается.
Дмитрий Сурду объяснил мне, почему он его забросил.
События на фронте коренным образом переменили все общественные настроения. Дмитрий Сурду начал свой дневник и вел его довольно неосторожно, покуда эта игра с опасностью восстанавливала душевное равновесие юноши, который испытывал потребность действовать, бороться, но не знал, как и к чему приложить свои силы.
Он стал осторожней, когда познакомился со старым партизаном, которого именует «папашей», и когда в школе стала стихийно складываться группа революционно настроенных ребят. Предчувствие победы придавало смелость, но одновременно подсказывало и разумную осторожность. Записи в дневнике стали вестись шифром. Потом они и вовсе прекратились. Многое из того, что мы читали, Дмитрий Георгиевич по моей просьбе вписал уже впоследствии, по памяти.
А в Кишиневе, в школе виноградарства, Сурду довольно быстро сошелся с несколькими юношами, связанными с коммунистическим подпольем.
Кишиневская организация имела радиоприемник и пишущую машинку. В течение всей войны полиция охотилась за людьми, которые расклеивали по городу сводки Советского Информбюро. В конце 1943 года стали появляться воззвания партии, написанные от руки каллиграфическим почерком, с затейливыми завитушками и напечатанные на гектографе.
Это был почерк Мити Сурду. Желатин для гектографа варили в школьной лаборатории.
«Перепуганные приближением своего конца, Гитлер и его румынские слуги готовят тотальную мобилизацию. После того, как они похоронили всю свою армию, Анто-неску хочет и нас, бессарабцев, бросить в огонь. Но народ Бессарабии знает, что ему делать. Он повернет оружие против немцев и всех своих угнетателей».
Эта листовка проникла во все углы и закоулки Молдавии и произвела огромное впечатление. На предприятиях сразу стали портиться машины и ломались инструменты, несколько предприятий, работавших на армию оккупантов, съел огонь, на станции Бендеры сгорел эшелон с бензином, в городе сгорели две мельницы, работавшие для оккупантов, в Оргееве сгорел маслобойный завод, немецкие и румынские поезда, нагруженные краденым добром, застревали в пяти километрах от станции: кто-то портил паровоз, ночью приходил народ, перебивал охрану и отбирал награбленное добро.
Все делал неизвестный «кто-то». Но оккупанты искали только коммунистов и бесчеловечно расправлялись с арестованными. Однако это было равнозначно тому, чтобы гасить огонь, заливая его бензином.
Однажды, в конце февраля 1944 года, к Мите ввалился его дядя, Трофим Рейлян. У старика вид был взволнованный, испуганный, но одновременно и радостно возбужденный.
Дядя Трофим бежал из Петрешт. Что делается в Петрештах! Что там делается!
Румыны ушли, теперь Молдавию заняли немцы. Видно, в России им испортили всю мамалыгу, они стали похожи на полоумных. Однако лютуют — чистые звери! Дерутся, жгут, расстреливают, вешают, крадут и страшно пьянствуют — топят печаль.
Но и народ ходит злой. От злости многие даже потеряли всякий страх. Немцы задумали вывезти двадцать тракторов из бывшей петрештинской МТС. Но не вывезли. Черта лысого им дали вывезти. Кто-то уничтожил моторы во всех двадцати тракторах!
— Неизвестно кто! — сказал дядя Трофим и так лукаво подмигнул, словно сказал: «известно кто».
Дальше. Примарь Фока Мазура приказал вывезти на железную дорогу, для отправки в Германию, хлеб и семена, отнятые немцами у крестьян. Он сам составил списки, у кого брать, — все сплошь у бедноты. Стон и плач стояли в Петрештах, когда немцы отбирали хлеб. Многие семьи остались без единого зернышка. Небось у кулаков ничего не взяли, они отделались угощением.
На вывозку Фока поставил тоже одну бедноту. Люди плакали перед ним, а он, подлец, только закатывал глаза и бормотал о божьей воле. Пришлось ехать. Выехали на шестидесяти подводах. Только немцам было от этого мало радости, потому что возчики поехали на станцию не долиной, а лесом.
— Неизвестно, кто им присоветовал! — сказал дядя Трофим все с тем же лукавым подмигиванием, которое говорило, что ему-то отлично известно, кто именно присоветовал.— А в лесу — ты только подумай! — нас остановили лесные люди, партизаны. Немецкую охрану они перебили без единого слова. А хлеб забрали и велели нам ехать домой и передать людям, чтоб не беспокоились, потому что скоро придет советская власть и без хлеба никто не останется. Теперь немцы опять ищут виновных. А Фока боится за шкуру, прямо на улице слышно, как у него зубы стучат.
Дядя Трофим все-таки чего-то недоговаривал, но не так уж трудно было понять, что сам он бежал из Пе-трешт недаром: у него были основания поскорей переменить климат.
— А за маму ты не бойся, к ней ни один след не ведет, — неожиданно выпалил он, угадывая тревогу своего племянника и подтверждая этим, быть может, против воли, что мать замешана в этих делах.
Мощная партизанская армия уже вступила в Молдавию. Она состояла из молдаван, белорусов и украинцев и прошла по тылам противника свыше тысячи двухсот километров, не давая ему ни на минуту забыть, что он находится на такой земле, которая не терпит захватчиков.