Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Не раз вспоминал Георгий их встречу в Кишиневе, на улице, после незабываемого парада. Демонстрация показалась ему безумием: стояла темная, непроглядная ночь, ни одна звездочка не мерцала в небе, а люди думали осветить весь мир, чиркнув спичкой! Сколько времени может гореть спичка? Но и ей не дали догореть, и ее затоптали! Безумцев, которые ее зажгли, били прикладами, рубили шашками, упавших топтали ногами, пойманных бросили в тюрьму.
Однако после встречи с тем учителем что-то поломалось в Георгии, какие-то новые мысли и чувства появились у него: если те, другие, так яростно тушили спичку, значит, они боятся ее! Почему же они боятся? Значит, это не спичка, а напоминание о том, что есть великий огонь. Слава людям, которые берегут его, не дают ему погаснуть! Быть может, он когда-нибудь разгорится.
Георгий с благодарностью и преклонением думал о людях, которые боролись за то, чтобы огонь разгорелся. Он не находил в себе сил и смелости подняться до этих людей, он боялся и физической немощи своей и — еще больше — он стыдился своего безволия. Но Мария принадлежала к тем людям!
После разговора с обер-лейтенантом Аффнером Георгий боялся встречи с Марией: это должна была бЫть встреча с собственной совестью.
433
15 В. Финк
Однако то, что произошло, настолько отличалось от всех его ожиданий и предположений, что он едва удержался на ногах.
— Соглашайся! — с какой-то непонятной поспешностью сказала Мария. — Непременно соглашайся!
— То есть как это так — соглашайся? — едва слышным голосом спросил потрясенный Георгий. — Немцам служить? Что это ты говоришь? Сама против них работаешь,— думаешь, я не знаю? Я только потому молчу, что ты правильно делаешь. А я чтоб пошел им служить? Одумайся, Мария! Что люди скажут? Дети что скажут?
Но Марии не нужно было «одумываться».
— Ой, Георгий, Георгий! — сказала она смеясь.—Неужели ты так-таки ничего не понимаешь? Бери должность, становись примарем, будешь наш человек! Это же нам так нужно!..
Теперь Георгий понял. Он даже не спросил, кому это — «нам». Он сразу понял самое для него важное: вот подошла минута, когда он станет рядом с Марией. Сразу улетело куда-то все, что в течение долгих лет делало их чужими друг другу. Улетели даже немощи, почти тридцать лет тому назад оставленные ему войной, улетела память о нужде, нищете, горе, которые выпили его молодость, растоптали его жизнь, унизили его. Точно жизнь теперь лишь начиналась — жизнь с Марией, — и они были оба еще молоды, полны сил, желаний и надежд, и ничто больше не могло их разлучить.
Но недолго пробыл Георгий Сурду примарем — меньше дня. Утром он получил назначение и вступил в должность. К вечеру он ее оставил.
Вот как это произошло.
Приближались сумерки, когда Георгий Сурду сидел в примарии и писарь докладывал ему, какие накопились дела. Внезапно дверь распахнулась, и вошел не кто иной, как Иван Тихонович Гудзенко.
От неожиданности вскочили и писарь и сам примарь. Но Иван Тихонович преспокойно сказал им:
— Ну, чего вы повскакали? Не узнали меня, что ли?
Он сказал это со своей обычной усмешкой, каждому
протянул руку и спокойно сел на стул, как если бы был самым обычным посетителем, каждый день заходящим в примарию по разным делам.
—Откуда вы?—глухим голосом спросил Сурду.
— Издалека, — ответил Гудзенко. — Ой, издалека! Долго мы шли! Всю Белоруссию прошли, всю Украину прошли. Почти два с половиной года шли. И все с боями... Да вот и пришли! А ты как живешь, Георгий? Здоровье как?
Георгий что-то пробормотал про здоровье и спросил Гудзенко, не знает ли он, что с Катериной.
— Катенька? Что ж, она, вероятно, скоро будет дома. Скоро все будем дома.
Видимо считая личную часть беседы законченной, Гудзенко сказал:
— Вот что, Георгий. Есть у меня к тебе просьбочка небольшая. Созови-ка ты сюда всех полицаев. Кто тут у нас в Петрештах еще остался? Слыхал, Сырбул Петру, Ионэла Сырбула сынок? Правда? Вот его и вызови. Еще говорят, Ничепоренко Ванька и Прецул Дмитрий? Да еще Марфин выродок, Марфы Трончи сынок, Ионэл? Верно? Ну вот, прошу тебя, пошли за ними, чтобы на рысях сюда. Записки пошли им, а писарь снесет.
Обращаясь к писарю, он прибавил:
— Скажи им — Гудзенко здесь. Они сразу прибегут. Они меня ищут! За меня премию обещали.
Неловкое молчание установилось, едва писарь закрыл за собой дверь. Сурду не знал, куда девать глаза, о чем говорить.
Но Гудзенко сказал ему:
— Не бойся, Георгий, я все знаю. Знаю, что ты наш. Потому и пришел к тебе. Как к другу пришел, как к брату. Не всегда мы с тобой ладили... Но старое забыть надо. Будем о другом думать. Скоро наши придут. Немец уже совсем выдыхается. А мне надо с полицаями поговорить, узнать кое-что. Потому и забежал к тебе...
Трое из вызванных полицаев пришли очень скоро, все вместе. Они пришли арестовать Гудзенко.
Ионэл Тронча, едва переступив порог, гаркнул:
— Руки вверх!
Но Гудзенко точно не принял этих слов на свой счет.
— Идемте, хлопцы, отсюда, — деловито сказал он, подымаясь. — Идемте, на воле поговорим.
Он вышел, полицаи пошли за ним несколько растерянные, сами не понимая, почему не решаются скрутить ему руки. Выйдя на улицу, Гудзенко, однако, не попытался ни бежать, ни уйти — он свернул во двор и про-
шел прямо в сарай. Полицаи шли за ним по пятам. В сарае сидело несколько вооруженных. Трое полицаев поняли, что попались.
Гудзенко все так же деловито предложил им:
— Сдавайте оружие, хлопцы, кто что имеет. Будете кричать, шуметь — пристрелю. Будете хорошо себя вести— дойдем до места, поговорим, познакомимся, быть может, дело-какое сделаем. Понятно? Сдавайте, хлопцы, оружие. Вот так! Так! Хорошо! Все сдали? А теперь пошли! Жалко, Ваньки нет Ничепоренки. Идем!
Парни шагали молча, понуро опустив головы. Дело вывалилось у них из рук самым дурацким образом: они пришли взять Гудзенко, а Гудзенко взял их! И еще как того черта звать, который зндет, чем все кончится?!