Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Жорес жил на Правом берегу, далеко от Латинского квартала. Но одно время я что-то часто стал встречать его у нас, в самой старой и бедной части бульвара Сен-Жермен, в районе улиц, сохранивших средневековые названия: улица Сухого дерева, улица Лихих ребят и т. п.
Я сказал об этом моему однокурснику Гастону де Брассаку, который через отца, известного парижского журналиста, знал многих людей литературного и политического мира Парижа.
— Что он тут делает, в этих закоулках, Жорес? — спросил я.
Гастон не удивился. Он ответил равнодушно:
— Должно быть, набрел на бистро, где хозяин готовит какие-нибудь сумасшедшие отбивные. У старика хорошие зубы и емкий желудок. К тому же у него есть друг, который разделяет с ним радости тарелки и ста* кана, — Анатоль Франс. Они заберутся в какой-нибудь дешевый ресторанчик, закажут по котлете и по бутылке красного вина и так будут сидеть хоть до утра и разговаривать, и ни один черт не поймет, о чем они говорят.
— Это почему же? — спросил я.
— Очень просто. Ведь они могут часами говорить на старофранцузском языке шестнадцатого столетия, на языке Рабле, а то и просто на латыни. Не забывай, что этот вулкан Жорес написал книгу на латинском языке. Кажется, по истории социалистического движения в Германии. Скажи, пожалуйста, на кой черт ему понадобилось писать на латыни? Да еще о социализме?! А просто так, захотелось — и все тут! Ведь он образован сверх всякого предела. Что ты хочешь — Высшая Нормальная! Я бы сунул к ним еще Ромена Роллана, была бы как раз компания.
Вскоре мне повезло: я встретил друга Жореса, Ана-толя Франса.
Одно петербургское издательство предложило мне написать очерк из истории Парижа.
Я с головой ушел в эту работу. Я жил тогда странной жизнью. Шумные улицы столицы внезапно обращались для меня в древние дороги, которые соединяли Лютецию с Римом; на мощеных площадях возникали легионы Цезаря; в переулках Сент-Антуанского предместья бушевали толпы санкюлотов. Много романтической старины сохранилось в узких, полутемных улочках, которые вьются позади Пантеона. Какой толчок получало здесь воображение! Герои Дюма, Мериме, Анатоля Франса оживали на каждом шагу.
Однажды я вошел во двор старинной усадьбы на улице Лясепед: высокие тяжелые ворота, украшенные искусной резьбой, просторный двор, выложенный ровными, гладкими белыми плитами, и в глубине — небольшой трехэтажный особняк с высокими окнами и застекленными дверьми, типичный барский дом XVIII, быть может, даже XVII века.
Что видели эти стены до июля 1789 года, и в те бурные дни, и после них, за все столетия своего молчаливого созерцания жизни?
Я старался прочитать на камнях ответы на эти вопросы и вдруг заметил, что не я один занимаюсь этим делом. В глубине двора стоял какой-то старый господин и тоже медленно и внимательно осматривал особняк, двор, ворота... Господин был высокого роста, носил довольно большие усы и бородку цвета мыльной пены. Седыми были и волосы, выбивавшиеся из-под широкополой мягкой шляпы. Голову он держал не прямо, а чуть вытянув шею вперед. На нем было длиннополое черное пальто, он опирался на черный зонтик, — типичный провинциальный аптекарь!
Но было в нем и еще что-то неуловимое, особенное. Быть может, глубина усталых глаз? Или пытливость взгляда?..
Из особняка вышла пожилая дама. Поравнявшись со мной и заметив, как внимательно я смотрю на старика, она сказала мне с доброй улыбкой и негромко, чтобы старик не слышал:
— Я вижу, молодой человек, вы заинтересовались этим старым господином?
— Да, сударыня, — ответил я. — Кто он?
— Да ведь это мсье Франс, Анатоль Франс. Вы, вероятно, слыхали это имя?
Это было так неожиданно! Я даже усомнился.
Но прошло некоторое время, и во всех университетских коридорах появилась афиша, извещавшая, что такого-то числа в студенческом клубе выступит Анатоль Франс.
Издесь я убедился, что старик с улицы Лясепед был действительно он, великий писатель.
Теперь на нем была светло-серая длиннохвостая визитка, очень узкие, по моде того времени брюки, и от этого ноги казались необыкновенно длинными. Лицо худое, длинные усы, тощая бородка. На сей раз он скорее был похож на Дон-Кихота. Рядом с ним сидела на эстраде пышная, хотя и перезрелая, дама в умопомрачительной шляпе, и мой однокурсник Ренэ Дериди не преминул шепнуть мне, что, конечно, это она, мадам Эмма де Кайяве, жена известного банкира и дама сердца Ана-толя Франса.
— Последние пятьдесят лет она влюблена в старика, как кошка, — сообщил Ренэ. — Конечно, она не могла отпустить его в университет одного: тут слишком много молодых девиц! Старик закружится и пропадет, потом ищи его...
Франс прочитал свою речь по бумаге. Это были мысли о молодости, о дерзании, о призвании человечества на этой земле, которую он назвал бедной и глупой, и еще о многом другом. Мы ушли взволнованные и долго-долго повторяли слова, которыми Франс закончил свою речь: «Только не будьте осторожны, молодые друзья мои! Никогда не будьте осторожны!»
Этот столь обязывающий завет великого писателя слишком живо воскрес у меня в памяти более сорока лет спустя, когда я прочитал некоторые строки Роллана. Я испытал при этом терпкий вкус разочарования. Читатель еще увидит, почему.
...Я немного знавал весьма известного в те годы собирателя пушкинских материалов, автора книги «Неизданный Пушкин» — Александра Федоровича Онегина-Отто. Он был стар, очень стар. По-моему, он еще застал Пушкина в живых. Во всяком случае, в гимназии он учился вместе с сыном поэта В. Жуковского. От этого своего товарища Александр Федорович получил в подарок пакет с рукописями Пушкина, который хранил у себя В. Жуковский.
Онегин прожил почти всю свою жизнь в Париже. Он был близок со многими русскими и французскими писателями своего времени и особенно дружил с Тургеневым.
Невозможно было без трепета и волнения встречаться с этим стариком, слушать его.
Однажды Александр Федорович стал рассказывать о своем знакомстве с Дантесом.
Дело было в Париже, в шестидесятых годах, во времена Наполеона III. Дантес был сенатором.
Онегин пошел к нему единственно затем, чтобы спросить: испытывает ли тот когда-нибудь сожаление о своем роковом выстреле?