Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Письмо было написано в 1915 году. Что же означают слова «эпоха общего поражения»? Ведь никакого военного поражения не было.
Речь идет о поражении моральном: солдаты поняли, что их обманули, что они дали себя обмануть и все это видят и молчат.
В этом было главное.
А что подразумевается под словами «ваша деятельность»?
К тому времени Роллан едва успел опубликовать одну-две статьи, да и то в швейцарских газетах. Во Франции, на фронте, мало кто их видел. До фронта доходили только отзвуки, точней, яростная ругань врагов Роллана. Но солдат все-таки почуял, что нашелся человек, который трезвыми глазами взглянул на то, что творится в мире, и ужаснулся, и призывает народы опомниться, одуматься. И, почувствовав в этом человеке своего заступника, солдат обратил к нему взор благодарности.
4
Во всей Западной Европе самые прославленные писатели долгое время оставались самыми ожесточенными сторонниками войны до победного конца: Анатоль Франс во Франции, Герберт Уэллс в Англии, Гергардт Гауптман в Германии.
Прискорбный эпизод войны — разрушение Лувена — столкнул этих писателей между собою.
То, что немцы натворили в этом древнем бельгийском городе, было, конечно, актом варварства. Они разрушили даже университет, который был одним из древнейших в Европе.
Роллан был потрясен. И вот в «Журналь де Женев» появляется его открытое письмо знаменитому германскому драматургу Г^ргардту Гауптману. Письмо полно негодования и заканчивается вопросом, — правда, весьма риторическим, — кем же являются немцы: «сыновьями Аттилы» или «сыновьями Гёте»?
Гауптман не задержал с ответом. На столбцах германских газет он писал Роллану:
«Если вам угодно, называйте солдат нашего великолепного ландсвера сыновьями Аттилы... Гораздо лучше, чтобы вы называли нас «сыновьями Аттилы» и оставались по ту сторону наших границ, чем чтобы вы пришли сюда и написали сентиментальную эпитафию на нашей могиле, называя нас «сыновьями Гёте».
Еще не улеглись страсти, поднятые этой полемикой, как немцы бомбардировали Реймс и разрушили знаменитый собор.
Это было еще более тяжелым ударом, чем разрушение Лувена. Собор был дорог всей Франции и как католическая святыня, и как историческая реликвия, и как одно из наиболее прекрасных чудес готической архитектуры XIII столетия.
Под впечатлением горя, — ибо для него это было горем,— Роллан излил душу в письме к своему лондонскому издателю Хейнеману. А Хейнеман не спросясь размножил письмо Роллана и послал на подпись целому ряду видных деятелей культуры, намереваясь опубликовать потом этот коллективный протест.
Нечего говорить, подписали многие. Однако произошла неожиданность. На первый взгляд она может показаться невыигрышной для Роллана: Бернард Шоу не захотел поставить своей подписи. Он ответил Хейнеману письмом, которое полно здравого и весьма едкого смысла.
«...Будь я офицером, на которого возложена оборона Реймса, — писал Шоу, — я бы установил на крыше собора наблюдательный пункт; а если бы я был противником, мне пришлось бы подвергнуть собор бомбардировке... Если эта война будет тянуться достаточно долго, в Европе не останется ни одного собора. Хороша она будет! Единственный способ спасти соборы — перестать стрелять, а не пользоваться храмами как камнями и не швырять их друг другу в голову. Я не подпишу. Ваш Б. Шоу».
Увы, во всей западноевропейской литературе оказался всего один человек, наделенный таким ясным здравым смыслом.
Положение Роллана, повторяю, внешне было невыгодным. Но только внешне. Как ни великолепна острота Бернарда Шоу, мое восхищение ею быстро уступило место сожалению: писатель так метко высказался о войне только в частном письме, не предназначавшемся для печати. На открытой арене Шоу не появлялся. Между тем его ядовитое остроумие было бы, несомненно, более понятно массам, более доходчиво, более активно, нежели трудная, возвышенная проза Роллана. Шоу мог бы многое сделать, открыто выступив против войны, включившись в борьбу, вместо того чтобы критиковать методы этой борьбы, самому оставаясь в стороне.
Мне часто приходит в голову: что подумает о полемике этих писателей наш современный читатель?
Но что думаю о ней я сам?
С тех пор прошло сорок пять лет. И вот я читаю воспоминания Роллана и эту его переписку с Гауптманом и Бернардом Шоу и вспоминаю войну, и горе разрушенных городов, и горе безутешных матерей, и горе людей, оставшихся без крова, и наше собственное горе, горе солдат, которых убивали круглые сутки... Вспоминаю, и мне становится как-то не по себе от язвительного изящества этой литературной переписки.
Взять хоть бы Реймс и этот разрушенный собор.
Во время войны, году, кажется, в пятнадцатом, где-то недалеко от него находился один из многочисленных наших штабов. Я часто бывал там. Я видел разбитый собор, который в течение семи столетий был исторической святыней французского народа.
На паперти, в уголке, очищенном от руин, сидели цветочницы. Весь город был разрушен и безлюден. Но несколько женщин сидели на низеньких стульях на паперти, и перед ними стояли корзины пышных шампанских роз. Вязальные спицы в руках женщин ловко скрещивались, и отскакивали одна от другой и снова скрещивались, как рапиры фехтовальщиков; неторопливо текла беседа, и благоухали цветы в корзинах, совсем как если бы кругом еще была жизнь.
— Сколько стоит роза?
— Какая вам нравится?
Женщина отложила вязанье и стала рыться в корзине. Выбрав самую пышную из роз и подавая ее мне, она спросила:
— Эта? Возьмите ее. О, нет, нет, платить не надо. Я дарю вам эту розу...
Сначала я решил, что женщина не захотела денег потому, что видела перед собой оборванного солдата колониальной армии. Но нет. Ведь в Реймсе трудно было встретить кого-нибудь, кроме солдат, и все мы были достаточно оборваны. На что же могли рассчитывать эти цветочницы в полуразрушенном, пустынном и голодном городе, в нескольких километрах от фронта? Странная торговля!..
Я уезжал из Реймса, нагруженный штабными пакетами. Было неудобно держать розу в руках, я привязал ее к рулю велосипеда. Дорога проходила среди развалин, растоптанных виноградников и изуродованных садов. Великое оскорбление было нанесено в Шампани труду и разуму человека. Но небо оставалось голубым. Роза мерно покачивалась на ходу и вздрагивала на ухабах. Так я привез ее в нашу пропахшую прелой соломой землянку. И все мои товарищи, давно огрубевшие, грязные, раздраженные, измученные, вшивые, утратившие человеческий облик, заулыбались, увидев ее. Для нее нашли чистый сосуд, ей меняли воду, и роза прожила среди нас несколько дней, как напоминание о красоте, труде, разуме, возможности счастья.