Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Что-то было особенное в этом романе. Он отличался от всех прочитанных нами произведений французских писателей того времени.
Не знаю, смогли ли бы мы сказать тогда, в чем именно была его особенность. Быть может, в том, что автор не побоялся сделать немца главным и положительным героем? В те годы, в атмосфере шовинизма, которая царила во французском обществе, это было большой смелостью.
Привлекала, если так можно выразиться, музыкальность романа и, наконец, изумительная, неповторимая эрудиция автора, огромный, неисчерпаемый багаж, или, как сказал бы сам Роллан, impedimentum классического образования.
Мы были захвачены и стали искать другие его книги. Мы быстро проглотили «Микеланджело», «Бетхове-
на» и «Толстого». Страницы Роллана дышали пафосом героической жизни. Вместе с обликом описанных автором персонажей раскрывался облик самого автора. Это был писатель не как все. В нем угадывался человек не как все. Сама его личность привлекала, волновала, как еще один объект познания.
Именно в эти дни как-то зашел к нам Гастон де Брассак. В ответ на наши восторженные излияния по поводу Роллана он сказал:
— Роллан? Ну, еще бы! Ведь он окончил Высшую Нормальную. Это вам не наш юридический факультет с кодексом Юстиниана, который любой бакалавр может заучить наизусть. Это Высшая Нормальная!..
Интересно! Мы тогда снимали комнату на кривой и крикливой улочке Лионнэ, в глубине Латинского квартала. Каждый день, идя по утрам на площадь Пантеона, где помещался мой юридический факультет, и возвращаясь оттуда, я пересекал тихую улицу Ульм и видел эту знаменитую Нормальную школу, которую сам Роллан называл «Монастырем на улице Ульм». Здесь учились Ренан и Мишле, волновавшие умы того поколения русской либеральной интеллигенции, к которому принадлежали мои родители; из Нормальной школы вышли писатели Шарль Пеги, Таро, Жюль Ромэн, поэт Поль Клодель, великий Жорес и многие, многие другие знаменитые люди.
Гастон сказал, что разделяет наш взгляд — он тоже считает, что Роллан писатель не как все.
— По-моему, — пояснил он, — плевать обществу в лицо и обнажать его язвы — недостаточно. Кстати, литература занимается этим с незапамятных времен, еще до Гутенберга. И не без блеска. Но без видимых результатов. На язвы давно стало противно смотреть. Иной раз кажется, что их уже и лечить не стоит...
Когда разговор заходил о литературе, Брассак быстро распалялся. Он садился на своего конька, и остановить его уже бывало трудно. Так вышло и на сей раз.
— Я считаю более высокой задачей писателя, — уже почти кричал он, — показывать добро, верность, героизм. Нам нужен образ героического малого, идеального малого, чтобы всякому хотелось быть на него похожим. Жан-Кристоф именно такой. И за это я ставлю Роллана
465
16 В. Финк
выше многих других писателей. Даже выше Анатоля Франса. Франс занимательней, острей, веселей, он более ядовитый. Но Роллан благородней, выше. И он мудрей.
Брассак умолк. Но я знал его паузы: стрелок перезаряжал оружие. Через минуту он выпалил:
— Тебе известно, что Роллан начал свою жизнь мыслителя, когда сам был в возрасте Жан-Кристофа? Ему исполнилось всего двадцать лет, он был студентом, когда написал философское письмо Эрнесту Ренану. Значит, было о чем писать! Значит, была потребность общаться со стариком Ренаном! Ты на это способен? — спросил он меня в упор.
— Нет, — ответил я.
— Я так и думал. Когда ты жил там, у вас, в снегу, в России, — часто ли ты писал вашему Льву Толстому? А Роллан в твоих летах писал. И Толстой говорит, что плакал, когда читал его письма.
Снова пауза и опять пальба:
— А это ты знаешь, что «Жан-Кристофа» он первым изданием печатал бесплатно в «Тетрадях» Шарля Пеги? Зачем? Чтобы поддержать Пеги. Это его друг. Тоже мыслитель, и тоже фанатик, и тоже одержимый, и тоже бедняк — ни гроша за душой. У себя в журнале он и издатель, и редактор, и корректор, — и ни гроша за душой! Но он человек высокого духа. Мой отец говорит, что Роллан именно это и ценит в людях. И вот он просидел над «Жан-Кристофом» десять лет, перебиваясь из кулька в рогожку, и отдал этому Шарлю Пеги свой роман бесплатно, чтобы поддержать его журнал. Кто на это способен? Никто. Бесплатно? Ни одна живая душа. Только Роллан! Почему? Потому, что он плевать хотел на деньги. Они не имеют над ним никакой власти. Он их не боится. А это, по-моему, и есть высшая форма моральной свободы: освобождение от власти денег. Издатели обратили внимание на роман, стали предлагать Роллану огромные гонорары, но при условии, что он заберет рукопись у Пеги. А он и слышать не хотел. Вот каков он, Роллан! Мой отец ставит его выше римского папы. Он говорит, что Роллан — единственный чистый человек, что он живет не как все, другой жизнью, в героическом мире, в мире героических идей. У него свой круг общения: философы древности, Шекспир, Монтэнь, Гёте, Вольтер, Конфуций, Ганди, Бетховен, Толстой, Достоевский. Вот его компания. А ты заметил, какая у него главная черта? Ярость. Какая-то ярость страсти, неистовство убеждения. Он их вложил в образ своего Бетховена, но он и сам такой, по-моему. Он из породы мучеников и героев. Таких сжигали на кострах, и они шли в огонь, но не подавали жалоб в кассационный суд.
Де Брассак закончил свою тираду предложением:
— Пойдем в редакцию «Тетрадей». Это близко, на улице Сорбонны. Быть может, мы застанем их обоих — Пеги и Роллана.
Облик автора «Жан-Кристофа», живший в тумане моего воображения, обретал реальные очертания. Сейчас он спустится на землю.
— Идем!
Редакция производила жалкое впечатление: простой стол, пара табуретов — и все. На стенке — приколотые кнопками портреты Толстого и Горького, по-видимому вырезанные из газет или журналов. Только это одно и говорило о том, что в этом убогом помещении проживает Мысль. Во всем прочем оно скорее походило на лавчонку, в каких нищие крестьяне из Оверни торговали углем и сосновыми щепками.
Мы потом приходили сюда еще три раза и никого не заставали. Консьержка даже сказала, что нечего ноги бить: мсье Пеги живет где-то в деревне, в редакции бывает редко и нерегулярно, а мсье Роллана она и вовсе не знает.
— Тогда напишем Роллану, — предложил де Брассак.— Он живет где-то на Монпарнасе. Я узнаю адрес у отца...
Но тут начались экзамены, потом был разъезд на каникулы, потом еще что-то... Потом началась война, мы ушли в солдаты.
Я написал Ромену Роллану спустя двадцать лет. Встреча произошла еще позже.
2
В роте я занимал должность ординарца-самокатчи-ка. Целый день приходилось носиться по дорогам. И вот в Шампани я как-то проезжаю мимо одного лесочка
в райдне Понтавер и вдруг слышу сзади свистки и оклики:
— Стой! Легион, стой! Стой!
И конский топот.
Оборачиваюсь: чучело верхом на гнедой лошади машет мне руками. Я не предвидел ничего приятного: было известно, что в лесочке стоит замаскированная артиллерийская батарея. Нам, самокатчикам, строго запрещалось шляться у пушек под хайлом. И вот я попался. Я не ждал добра.