Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Конечно, я слыхал. Имя Роллана часто мелькало в газетах. Его открыто называли «изменником», «предателем», «врагом Франции», «врагом французов», «врагом отечества», который «вынужден жить в изгнании» и которого только это и «спасает от справедливого гнева народа». Ему вменяли в вину опубликование в швейцарских газетах каких-то статей, которые якобы наносили ущерб обороне Франции.
— И ты веришь? — строго, даже с оттенком брезгливости, спросил де Брассак.
— Газетам не принято верить, — ответил я. — Но что-то, по-видимому, было. Ты можешь сказать, что именно?
— Роллан поднял голос против войны.
— Не понимаю! — воскликнул я. Меня охватило волнение.— Этого не может быть!..
— О, только не подумай, что это что-нибудь вроде «Вставай, проклятьем заклейменный»! Роллан находится в восьмидесяти тысячах миль от этого...
— Тогда что же?
— Просто смятение души. Человек как бы поднялся над Европой и посмотрел вокруг. Плачевная все-таки картинка, что ни говори. Массовое истребление человеческой породы, пожары, разрушения, уничтожение городов, поругание святынь, всеобщее озверение, развал моральных устоев, развал мышления... Короче, он увидел все, чем мы с тобой занимаемся, старик... Плачевная картинка!.. А ведь было две тысячи лет христианской цивилизации, были достижения науки, было цветение искусств, был труд сотен поколений, сотен миллионов людей, труд, муки созидания. И вдруг — своими руками— ломай, жги, руби, взрывай! Только не забудь кричать при этом: «С нами бог!» и «Да здравствует цивилизация!» Тут есть над чем задуматься.
— Так он и написал, Роллан?
— Таков смысл, по-моему. И наша буржуазия в ярости. Слышишь — воздух дрожит от воя?! Это воет Франция. Она осатанела от шовинизма. А Роллан не хочет подвывать. Он считает, что для гуманиста и мыслителя это не занятие. Он при особом мнении. И вот этого-то ему и не прощают.
— Говори ясней!—воскликнул я.
— Какая тебе еще ясность? Роллан не одобряет войну, и многих это пугает и тревожит. Уж не собирается ли мсье Роллан начать докапываться до правды о войне? А кому она нужна, правда? Что ей делать во Франции? Ей здесь не место. Одни на войне наживаются, — на кой черт им правда? Другим было бы просто страшно узнать ее. Попробуй пойди к какой-нибудь несчастной матери, у которой сын погиб на фронте. Пойди и скажи ей, что война ведется не за свободу, право и справедливость, а только за наживу. Пойди скажи ей это! Значит, ее сын — не герой? Он не лучший сын Франции? Так? Выходит, он был просто дурачок? И она, значит, не мать героя, она мать бедного глупца? Вы хотите отнять у нее ее гордость и все ее утешение? У нее и у всех матерей, сирот и вдов Франции? Да вы с ума сошли, мсье Роллан! Вы ополчились против лжи? Вы забыли, какое великое дело она делает, служа Наживе и Тщеславию!.. Не забывайте этого, мэтр Роллан! Не трогайте ее!
Де Брассак был слишком прав. Я воскликнул:
— Иди ты к черту, драгун! Ты мне надоел.
Прошло сорок лет, отгремела война, отгремела еще одна. Тихой деревушке Брэв, родной бургундской земле, вернули прах Ромена Роллана. Прошло еще десять лет, и стал известен никому до тех пор не ведомый огромный труд этого великого гуманиста.
1 января 1955 года в Москве, в Ленинской библиотеке, в торжественной обстановке был вскрыт пакет, присланный Ролданом в 1934 году с распоряжением снять печати не раньше, чем через двадцать лет. Такие же пакеты и с такими же распоряжениями получили от Роллана Государственная библиотека Швейцарского Союза в Берне, Библиотека Нобелевского фонда в Стокгольме и Библиотека Гарвардского университета в Нью-Йорке.
Во всех четырех пакетах, оказались машинописные копии труда Ромена Роллана «Дневники военных лет».
В подзаголовке пояснение: «Материалы для изучения моральной и политической жизни Европы в годы 1914—1919».
Вскоре этот замечательный труд был издан во Франции с некоторыми сокращениями. В сокращенном издании оказалось около двух тысяч страниц.
Дневник? Конечно. Но своеобразный. Ничего личнобытового. Восьмидесятилетие отца отмечается одной строкой. Смерть матери — столь тт скупо. Все остальное— письма, полученные Ролданом в годы войны от разных лиц и относящиеся прямо или косвенно к войне, и ответы на эти письма; записи бесед с разными лицами, самые разнообразные документы эпохи, вплоть до программы симфонического концерта, данного в лагере военнопленных самодеятельным оркестром.
Кто только не писал Роллану!
Французские солдаты из интеллигенции и из простого народа, военнопленные французы и немцы, народные учителя, ученые, солдатские матери и вдовы, католические священники, лютеранские пасторы, венский раввин, американские квакеры. Вы читаете письма Ж.-Р. Блока, Барбюса, Бернарда Шоу, Г. Уэллса, Верхарна, Гауптмана, Уолдо Фрэнка, Луначарского, Горького, Леонида Андреева. Кто только не приезжал лично побеседовать с писателем, кто не побывал в гостиной Роллана! Игорь Стравинский, Альберт Эйнштейн, Луначарский, Стефан Цвейг, Шпителер, интернированные солдаты, католические священники, лютеранские пасторы, ученые и простолюдины, швейцарцы, французы, немцы, русские, итальянцы. Даже какой-то прусский профессор тайком приехал сказать Роллану, что единственное спасение Германии в разгроме немецкого милитаризма.
К парижскому изданию «Дневников» приложен список упоминающихся в тексте имен. Сорок две страницы имен корреспондентов и посетителей!
Почему же именно к Роллану обращалось так много встревоженных душ?
Мучительные вопросы Гастона де Брассака были мучительны в то время далеко не для него одного. Их задавали себе миллионы людей. В армии и в тылу назойливый червь сомнения делался наглее с каждым днем. Он оставлял в покое едва ли не только убитых, остальных он точил, точил неутомимо, нашептывая одно и то же: где были те, кому народ верил? Где они были, когда кто-то затеял войну и погнал людей воевать? И как их назвать, если они даже не пытались спасти народ? Раньше солдату давали однозарядное ружье, теперь — восьмизарядное, да еще пулеметы, и скорострельные пушки, и дальнобойные орудия, и бомбардировка с воздуха... Говорят, скоро появятся бронированные автомобили с пушками и еще черт знает что... Значит, совсем хотят истребить солдат? Всех поголовно? Значит, все мы приговорены к смерти? За что? Нам морочили головы россказнями про цивилизацию и справедливость, а, похоже, мы погибаем за то, чтобы богатые стали еще богаче! А все авторитеты как ни в чем не бывало стоят сбоку, и лупят глаза, и твердят все то же самое: «Да здравствует справедливость!» Кому же они нужны после этого?
Эти вопросы зияли, как свежие раны. Но от них отворачивались писатели, ученые, общественные деятели. Семидесятилетний Анатоль Франс даже попросился в армию! Роллан называет еще одного такого рекрута, своего друга, директора департамента Высшей школы Байе, который тоже попросился в солдаты. Ему было шестьдесят шесть годиков от роду. А Морис Баррес? А Метерлинк? Они тоже, конечно, подали заявления о приеме рядовыми в пехоту. Каждому из них было порядочно за шестьдесят.
Правда, можно не судить этих стариков слишком строго: германское нашествие 1914 года было вторым в их жизни, и таким же грубым, как первое. Страдания Франции, ее разорение, ее позор, ее страх перед будущим могли, конечно, повлиять на ясность их суждений. Они не по возрасту экспансивно проявили свои чувства, но не в этом была главная беда. Главная беда пришла позже, когда народ и армия стали понемногу прозревать. Души были встревожены, умы возбуждены, правда страшила, как пропасть. И тут-то оказалось, что простой народ опередил интеллигенцию, людей мысли. Те еще долго ничего не видели, ничего не понимали, ни в чем не сомневались. Многие из них до самого конца продолжали изображать войну как красивый и к тому же почти безопасный подвиг.
Известный историк профессор Олар упрямо внушал фронтовику, что «нынешняя война является войной сторонников мира против сторонников войны». Морис Бар-рес утверждал, что «убитые на этой войне создадут то зрелище возрождения, которое мы все увидим, когда будет заключен мир»; престарелый историк, профессор Лависс, письмом в редакцию газеты «Тан» извещал, что «счастлив дожить до этой войны». Анри де Ренье воспевал гальского петуха, который вот-вот. выклюет глаза германскому орлу. И даже Октав Мирбо, потративший всю свою жизнь на ожесточенную борьбу с военщиной и с шовинизмом, внезапно плюнул на все, чему служил и во что верил, и стал требовать Эльзас и Лотарингию и войну до победного конца.
Вот в чем была истинная беда французской интеллигенции, в особенности писателей. В трудную, в роковую минуту истории они не сумели стать выше самой реакционной части буржуазии.
О чем же было разговаривать народу с этими людьми? История требовала ot интеллигенции дерзания, а она оказалась беспомощной.
Удивительно ли, что именно к Роллану обращал свои строки какой-то солдат-фронтовик.
«Ваша деятельность, — писал он, — единственное благо, способное воодушевлять в нашу эпоху общего поражения».