Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Роллан великолепно раскрывает сущность той скованности, которую перед общественным мнением торга-щей могут испытывать люди ума, таланта и даже большой моральной силы.
Роллан получил письмо от своей старинной приятельницы госпожи Крюппи. Она пишет: «Я виделась с одним знаменитым дрейфусаром и славным малым. Он восторгается вами. Он сказал мне: «Вы с ним переписываетесь? Передайте ему мою большую симпатию». Я ответила: «С удовольствием. Только, предупреждаю вас, мои письма вскрывают». Тогда он подумал и сказал: «Если так, то лучше моего имени не называть».
Потом Роллан выяснил, что речь шла о знаменитом адвокате Лабори.
Вот так так!
Лабори! Блестящий защитник истины в мрачном деле Дрейфуса — и тот смалодушничал?! Даже когда подосланный убийца стрелял в него, он не оставил своего подзащитного, а теперь струсил?!
Однажды в Париже, на заседании криминологического общества, я сидел рядом с огромного роста господином средних лет, видимо очень нервным. Он носил челку, прикрывавшую почти весь лоб. Кого-то он мне напоминал, на кого-то был похож, я только не мог вспомнить, на кого. Все время он ерзал на стуле, что-то бурчал, подавал реплики. Было крайне неудобно сидеть рядом с ним. Наконец председатель призвал его к порядку, правда, в очень мягкой, почти робкой форме:
— Мэтр Лабори, умоляю вас...
Я чуть не свалился со стула. Какая честь сидеть рядом с этим мужественным человеком, принадлежать к одной с ним корпорации! Это был счастливый День в моей жизни.
И вот этот самый Лабори смалодушничал?!
Роллан пишет по этому поводу: «Поразительно, что этот могучий и смелый человек, который не побоялся взять на себя защиту Дрейфуса в трибунале в г. Ренн, боится скомпрометировать себя, ассоциируясь со мной, хотя разделяет мои взгляды. Это проливает свет на его моральное мужество. Чего Лабори боится? Не выстрела же из револьвера?! В Ренне он на такой риск пошел. Он боится общественного мнения».
Далее следует замечательный по своей тонкости анализ этого страха. «Конечно, дрейфусары, — пишет Роллан,— имели против себя значительную часть Франции; но они и сами были сильной партией, боевой, полной решимости, среди них было много интеллигентов и была сплоченность. А сейчас речь идет о том, чтобы быть одному почти против всех. А на это почти никого не хватает».
Роллана на это хватило.
Его жизнь превратилась в подвиг.
Но, видимо, не легко было одинокому, тяжело больному человеку нести на плечах бремя героизма. В минуту грусти он записал: «Пусть те, кто придут после нас, постараются представить себе, сколько мучительных усилий нужно было нам, чтобы противостоять этому неумолимому однообразию горя, лжи, безумия и злобы. Ни один свет не зажегся, и так много света погасло. Ни одной счастливой неожиданности, ни одного звука чистого голоса, ни одной сильной руки, которая взяла бы часть бремени».
Роллан не знал, что он так мучительно одинок только у себя на родине, что в России война вызвала подъем революционного движения и что даже в легальной русской печати создалось течение во главе с Горьким, осуждавшее войну с позиций революционного интернационализма.
Роллан этого не знал. Рядом с собой он не видел никого, говоря точней (точность здесь крайне важна), никого из себе равных, — ни одного знаменитого писателя, или великого ученого, или влиятельного политического деятеля.
Возникали — все там же, в Швейцарии, — разные организации, объявлявшие войну войне и шовинизму. Они приглашали Роллана, а он отказывался, — давал статьи для газет, оказывал моральную поддержку, но в организации не вступал. Его страшила дисциплина, необходимость подчиняться решению большинства, даже если бы это решение не противоречило его взглядам.
В общем, он был одинок, в значительной степени по причине своего крайнего индивидуализма. Человек не смог уйти от самого себя.
Надо, однако, сказать, что тогдашняя буржуазия при всем своем грабительстве, спекулянтстве, стяжательстве, ханжестве и свинстве защищала свою родину от немцев, а не пихала ее немцам в руки.
Прошло каких-нибудь двадцать лет, и новое поколение без боя сдало Францию Гитлеру — армию, территорию и народ. Нашелся даже старый маршал, герой верденской обороны, который не постыдился прикрыть этот позор славой своих былых подвигов.
Преследуя Роллана, французская буржуазия не ведала, что творит. Ослепленная жадностью, стяжательством, она думала, что порывает всего лишь с одним из многих своих писателей. На деле же это было отречением от собственного гуманизма, моральной деградацией, за которой вполне закономерно последовала деградация политическая: порвав с Ролланом, буржуазия бросилась на шею Гитлеру.
6
Чем ближе подходили страницы «Дневников» к семнадцатому году, тем нетерпеливей ожидал я записей о революции в России, о том, в какой именно момент Роллан ее оценил, с чего начался перелом в его сознании. И, для начала, что подумал он о событиях февраля семнадцатого года?
Предугадывать ответ на этот вопрос я не решался; Роллан был человек сложный. Он сочувствовал социализму. Но когда его друг, поэт Мартинэ, социалист, посвятил ему книгу своих революционных стихов, Роллан, поблагодарив его, высказал при этом сдержанное неудовольствие. Он напомнил автору, что, подобно Толстому, является «революционером духа, а не действия, внутреннего освобождения, а не насилия... А все произведения, собранные в книжке, подсказывают... вы сами знаете, что».
В другом месте Роллан сообщает, например, что его друг Бирюков (биограф Льва Толстого), «как добрый толстовец, держится в стороне от революционеров».
Что же скажет Роллан о революции?
Первые отклики не совсем ясны. Позицию Роллана можно назвать выжидательной. Более четкие высказывания относятся только к концу мая.
И тут я должен снова, хотя бы кратко, описать обстановку.
Во Франции свержение русского самодержавия было превратно понято даже людьми весьма искушенными в политике. Клемансо, например, который был тогда председателем совета министров, считал, — так, по крайней мере, он заявил в парламенте, — что в России свергли царя потому, что царская семья окружила себя пронемецкой партией, которая только мешала армии и народу осуществить заветную мечту: войти в Берлин и покончить с Германией.
Поразительно, как это такой умный человек, имевший к тому же не менее пятидесяти лет политической деятельности за плечами, мог до такой степени ничего не понять!
Но скоро начались события, которые должны были разочаровать старика: стало совершенно очевидно, что в России народ и армия рвутся не в Берлин, а прежде всего в Петроград и имеют в виду поскорей покончить не с Германией, а с войной.
В Париже и Лондоне поднялась паника: на Ивана была главная ставка, а он вот что задумал!..