Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
В Россию стали прибывать французские и английские ораторы. Они выступали перед рабочими, горожанами и воинскими частями и объясняли через переводчиков, что нехорошо устраивать революции в такой момент, когда надо воевать до победного конца.
Этих ораторов обычно спасала подвижность — я имею в виду прыть, с какой они покидали трибуну.
В мае 1917 года в Петроград прибыла очередная делегация французских социалистов. В делегацию входили Ляфон, Мутэ и Марсель Кашэн. Им было поручено урезонить русских социалистов, убедить их, что, как говорится, «думать надо»: сейчас первоочередная задача — добиться «победного конца» в деле с Германией, а с революцией можно и подождать, — куда ей деться?
Для начала делегатов приняли Керенский и Милюков.
Сохранились интересные архивные материалы об этом приеме.
Кашэн, например, сказал, что приехал не затем, чтобы говорить, а затем, чтобы слушать: он хочет знать в точности, что именно происходит в России.
Уже одно это заявление прозвучало как-то неожиданно.
Затем Кашэн знакомится с Петроградом. Он видит клокотание страстей. Потом он уезжает назад во Францию.
В Париж Кашэн прибыл двадцать седьмого мая. Как раз в эти дни заседал съезд социалистической партии.
Кашэн появляется в зале заседаний. Едва поздоровавшись с друзьями, не отдав отчета Центральному комитету своей партии, он, как говорится, прямо с ходу просит слова для доклада о своей поездке в Россию и произносит — ни больше, ни меньше — обвинительную речь против «ура-патриотического» руководства партии и всей политики «войны до победного конца».
В зале, который сначала замер, потрясенный неожиданностью, но наконец опомнился и пришел в себя, подымается шум, крики, аплодисменты. Люди вскакивают на стулья, кричат.
Очевидец рассказывал мне, что, глядя в ту минуту на зал заседаний, можно было составить себе некоторое предварительное понятие о том, что будет твориться на грядущем Страшном суде.
— Шел третий год войны, — прибавил он, — но, поверьте, такой бомбы, как та, которую шваркнул Марсель, еще не видели даже на фронте.
В это время Роллан высказывается о русской революции уже вполне определенно. В «Дневниках» читаем:
«Таким образом, наши надежды на русскую революцию оказались не напрасны».
Полнее эта же мысль была высказана в письме Жану Гольдскому, редактору журнала «Ля Траншэ»:
«Дело теперь не в политических партиях и не в более или менее республиканской политике. Все это споры довоенные, русская революция отбросила их в область прошлого. Есть республики, которые не менее реакционные, чем монархии; они не менее зиждутся на произволе и угнетении. Таковой является и наша республика довоенных политиканов, наших крупных дельцов, нашей финансовой олигархии с ее «промышленной дипломатией». И не переделывать ее надо, а расчистить место
497
17 В. Финк
для подлинных демократий, действительно народных, а не демократий эксплуататоров народа, какими ярлыками они бы себя ни украшали. Что из того, что сбросят кого-нибудь из этих господ, если нй его место поставят другого ejusdem farinae 3. Французская демократия, которая только называется демократией, отстает от мирового времени. Пусть она поедет в Петроград, подобно Кашэну, и выверит свои часы».
И далее: «Европа должна потрудиться над созданием новых организаций, как «Советы» в России, являющиеся ячейкой Интернационала народов, а не над восстановлением наших устарелых политических форм, которые до конца показали свою несостоятельность, или вредность».
Пусть не покажется, что это приятие русской революции (верней, ее основных тенденций, ибо дело было только в мае 1917 года) произошло у Роллана как-то слишком быстро, как-то странно быстро. Неверно это! Не тот он был человек, чтобы быстро воспламеняться или быстро охладевать. Если бы спросили его самого, он скорей всего предложил бы прочитать несколько строк из своей старой статьи «К убиваемым народам». Статья была напечатана в «Журналь де Женев» еще в 1914 году, то есть задолго до революции в России. Вот строки из нее: «Если нынешняя война не будет иметь первым своим последствием социальное обновление всех народов, — прощай, Европа! Ты сбилась с пути и топчешься на кладбище!»
Что ж удивительного в его приятии революции? И было ли оно так уж поспешно? Нет, просто художник-гуманист оказался проницательней многих западных политических деятелей. Он сразу увидел, что русская революция несет прежде всего обновление социальных форм, создание новой демократии, нового общества, которое может прожить без войн, которое может сосредоточить свои силы на созидании. Как мог старый мыслитель, измученный, истерзанный горем Европы, как мог он не протянуть руку русским революционерам? Да они были ему просто необходимы! Идеалистический гуманизм, эта религия либеральной буржуазии XIX столетия, кончился, он изжил себя. Он оказался беспомощен,
когда на Европу обрушилась катастрофа, уносившая тысячи жизней каждый день, он сделался ненужен и валялся в пыли, попранный политическими партиями, церковью, войной, всем ходом истории. Кругом была растерянность, развал, пустота. Роллан смотрел на них глазами, полными скорби.
Вот его запись о том, что видел он в войне: «Банкротство цивилизации, безумие человечества, которое приносит в жертву смертоносному и глупому кумиру войны свои самые драгоценные сокровища, свои силы, свои жизни, свои самые возвышенные добродетели, пыл своей героической самоотверженности».
Где выход? Нет выхода.
«Ощущение пустоты сжимает мне сердце, — пишет Роллан далее, — пустоты всякого божественного слова, всякого сияния Христа, всякого духовного водителя, который показывает град божий по ту сторону схватки. И вдобавок бесполезность моей жизни, тщетность всего моего труда... Засыпая, я хотел бы больше не открывать глаз!»
Крик отчаяния. Что будет? Неизвестно.
И в этот момент — Ленин, идеи социальной революции, борьба за новые государственные формы!..