Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Вот что прочитали в штабе:
«Я, покойный примарь села Петрешты, Фока Мазура, настоящим удостоверяю, что, находясь с немецким офицером Лейхнером и герром Шлихом на охоте в пет-рештинском лесу, я имел неприятность от партизан, которые всадили в меня пулю, как и полагается предателю родины. И с той минуты я убит. Равно удостоверяю, что господа Шлих и Лейхнер тоже являются покойниками, так как с ними произошел несчастный случай на охоте, а именно — они повстречались с партизанами. Поэтому я посылаю всем немецким офицерам и нашим собственным предателям полезный совет с того света: в петреш-тинский лес не соваться. Ваш доброжелатель, покойный примарь Фока Мазура».
Немцы уже не раз находили такие письма. Они их узнавали по издевательскому стилю. Разведка доносила, что автором писем является командир партизанского отряда «За родину» некий Гудзенко, бывший председатель сельского Совета села Петрешты.
Теперь немцы наконец увидели возможность посчитаться с ним: на следующий день, в понедельник, в родное село Гудзенко пришла команда поджигателей. Они пришли в строевом порядке, с факелами, при них были канистры с горючим.
Первой была подожжена школа.
Ветер, как коршун, закружил над селом, высматривая, в какую сторону ему лучше перебросить огонь. Но ветру не надо было трудиться: немцы сами рассыпались по селу и поджигали дом за домом.
Плакали дети, голосили женщины. Какие-то старик со старухой бросились спасать свою хатенку. Автоматчик нажал курок своего оружия — оба старика повалились мертвыми.
Людей мутило от жаркого и шумного дыхания огня, от треска и грохота обваливавшихся построек, но главным образом от того, что поджигатели работали с такой четкой организованностью, с таким умением, с такой расторопностью, точно они не сжигали, а спасали от огня достояние людей, плоды их трудов, опору их существования.
Уже горела половина села, черный дым и копоть застилали небо, когда немцы подошли к мельнице.
Но тут перед обер-лейтенантом Аффнером, который командовал этим подлым делом, появился хромой человек, весь в мучной пыли, и стал убеждать, что мельницу сжигать не следует. Человек говорил на странной и малопонятной смеси молдавского с немецким:
— Мельницу сжечь нихт надо! Сам смотрите: цвай деревни, айн мельница! Самим же вам, дойче солдат, тоже мельница нужна! На чем будете брод — муку молоть?
Казалось бы, один язык только мешал здесь другому. Но офицер кое-как понимал, если не по-молдавски, то по-румынски и сообразил, о чем говорил хромой мельник.
А хромой мельник говорил дело: сжигать мельницу нет смысла — ею действительно пользовалось немецкое интендантство.
Мельник понравился лейтенанту Аффнеру, и дело приняло неожиданный оборот. t
— Ты есть одна неглюпи мушик, — сказал обер-лей-тенант Аффнер на своем румынском языке. — Ты есть одна умни мушик. И ты есть предан на немецкий армия! Тебе можно назначить примарь!
Немец, видимо, пришел в хорошее настроение. Оно выразилось в том, что он сжег еще только постройки, возведенные колхозом в 1940 году, а остальные не тронул и ушел со своими поджигателями. Уходя, он еще раз бросил Георгию Сурду:
— Умный мушик! Зафтра ждешь меня гости!
Односельчане благодарили Сурду за то, что он сумел
подействовать на немца и отстоял хоть половину села.
Но от жены Георгию попало:
— Дома пожгли, полсела на улице осталось? А у тебя мельница в голове! Чтобы они, душегубы, имели где муку молоть! Да пусть бы они подавились!
Георгий понял, что жена права. Однако признаться в этом ему было неловко. Он молчал.
Насколько была велика его неосторожность, Георгий почувствовал лишь на следующий день, когда снова появился вчерашний немец. Он прошел прямо на мельницу, поздоровался с Сурду, как со старым знакомым, добродушно ткнул ему сигару в рот и безо всяких околичностей предложил занять пост примаря.
Видя растерянность Сурду, он пояснил:
— Ты нужний на германский командатур. Ты одна стари мушик, больная мушик, хромая мушик, ты с партизан нет друшить будешь. Я кофорил с герр комендант, — ты подходящий мущик для примарь.
Далее последовало перечисление выгод, которые ожидают Сурду в случае согласия. А Сурду от неожиданности точно онемел. Он решительно не знал, что сделать, что сказать, чтобы как-нибудь уклониться от предложения. Его охватил страх, и этот страх только усиливался по мере того, как немец отвергал всякие его объяснения. Георгий сказал, например, что не на кого оставить мельницу. Немец только посмеялся: мельников он найдет сколько угодно среди своих солдат. Георгий сказал, что ему не позволяет здоровье, а немец ответил, что это пустяк.
— Это все есть пустяк! — отрубил он.
Разговор происходил во вторник днем. Немец приказал Георгию размышлять не более суток, однако посоветовал не ломать себе голову целые сутки, а прийти в комендатуру лучше всего завтра утром и получить назначение.
Сурду пришел домой убитый.
Только увидев Марию, он понял, что страх, который охватил его, когда он услышал предложение немца, был прежде всего страхом перед Марией.
Уже давно порвалась между ними нежность и дружба, но Георгий любил свою жену, он высоко чтил ее за гордый и смелый характер, за то, что она не кланялась сильным и богатым, за то, что воспитала детей грамотными, за то, что научила их верить в возможность счастья и бороться за него.
В свое время Георгий был почти уверен, что и Мария и Катерина причастны к появлению в селе наклеек и листовок и что Катерина была, в конце концов, арестована недаром. Он чуял также, что и теперь, во время оккупации, Мария каким-то образом причастна к делам, которые заставляют захватчиков жить в страхе. Георгий догадывался, что это именно Мария подговорила трактористов привести в негодность машины и что это именно она побывала у возчиков, которые завезли награбленный немцами хлеб в лес, к партизанам. Георгий все знал или по крайней мере обо всем догадывался. Он преклонялся перед женой, перед ее бесстрашием, перед непостижимым спокойствием, с которым она шла навстречу опасности. Мысленно он ставил ее рядом с тем бендерским учителем, который вернулся к запретным и опасным занятиям, едва выйдя из тюрьмы, в которой его продержали десять лет.