Исчезновение Одиль
Шрифт:
— Это не зверь. Это собака.
— Собака, которой ничего не стоит проглотить тебя…
— Когда я даю ему какую-нибудь пищу, он берет ее у меня с ладони так осторожно, что я даже не чувствую его шершавого языка.
Почему к ней вернулось это воспоминание? Ах да, потому что она подумала об отце. Когда он впервые укрылся на своей мансарде и при каких обстоятельствах? Ей никогда этого не узнать. Когда она родилась, он уже обосновался там. С ними в доме жил дед, и нынешняя гостиная была его рабочим кабинетом Они не имели права заходить туда без особого на то приглашения Ей особенно запомнилась его белая, аккуратно подстриженная борода, в которую во время разговора он машинально запускал пальцы.
Долгое время Одиль с братом питались на кухне. Затем, как только ей исполнилось шесть лет, она получила право вместе с Бобом есть в столовой при условии, что они не будут разговаривать.
Однако взрослые за столом тоже не разговаривали, так что трапезы проходили в молчании. Дед ими не занимался Она тогда еще не знала, что он так никогда и не оправился после смерти жены и что последние десять лет жизни желал лишь одного — умереть.
Однажды вечером на лестничной клетке поднялась кутерьма, из комнаты старика доносились шепчущие голоса.
Напротив ограды остановилась машина. Одиль не решалась открыть свою дверь, а Боб спал и ничего не слышал — в то время они занимали одну комнату.
На следующее утро она узнала, что дед умер. Он позвал своего сына, о чем-то довольно долго говорил с ним тихим голосом, затем, еще до приезда врача, настал конец.
Глава 5
Она чуть было не принялась звонить отцу, не подумав, что сейчас четыре утра и ему придется из-за нее спускаться в гостиную в пижаме.
Она даже не знала, что ему скажет. Еще неделю назад она его ненавидела, считала грязным эгоистом. Внезапно он предстал перед ней в другом свете смирившийся человек, организовавший свою жизнь по своим меркам.
У нее возникло желание услышать его голос. О чем бы она стала с ним говорить? Издалека «Две липы» не казались ей такими унылыми и ее жизнь там тоже.
Она думала только о себе. Она никогда не думала, что беспокоит людей, и считала естественным, что они отдают себя в ее распоряжение даже ради мимолетного каприза.
Разве не из-за этого растеряла она своих подруг? После злилась на себя, ненавидела себя, просила прощения. Она была искренна. Она беспощадно терзала себя, но через неделю начинала сначала.
Если в итоге она не позвонила отцу, то отнюдь не из уважения к его сну, не из-за страха причинить ему беспокойство, а потому, что в последний момент, не нашлась что ему сказать.
Еще совсем недавно, когда Одиль шла вдоль Сены, она была полна идей, казавшихся ей хорошими. В тот момент она испытывала потребность проявить свои чувства и разоткровенничалась бы с первым же встречным. Она нуждалась в общении.
Ей хотелось, чтобы ее выслушали, поняли, подбодрили.
Теперь же в этой безобразной, плохо освещенной комнате она чувствовала себя опустошенной. Ей никогда еще не было так одиноко. Она, не раздеваясь, рухнула на кровать и уставилась в потолок. Почему бы ей не позвонить Бобу, который почти наверняка находится на улице Гей-Люссака? Он был в курсе.
Получив от нее весточку, он почувствует облегчение. Она же услышит его голос. Похоже, ей просто необходимо услышать знакомый голос.
Затем она быстро отбросила эту мысль.
Что могло бы все уладить, так это если бы она заболела, не здесь, в гостиничном номере, откуда ее бы, вероятно, отвезли в больницу, а в Лозанне.
Тогда бы вызвали доктора Вине. Он ее хорошо знал. Именно к нему в кабинет приходила она изливать душу, когда ею овладевала хандра.
Она не знала, какую болезнь ей бы хотелось заполучить. Что-нибудь такое, что напугало бы ее окружение, не ставя при этом под угрозу ее жизнь.
Что-нибудь такое, что не обезобразило бы ее и не сделало калекой.
Это началось давно. Ей, наверное, было не больше десяти, когда она начала подумывать о том, что она называла «хорошей болезнью».
У нее была такая в возрасте пяти лет. Родители, Матильда и Боб сменяли друг друга у ее изголовья. Из-за жара ее видения и мысли искажались. Комната вокруг нее была как бы в туманной дымке, и лица теряли свои четкие очертания.
Доктор Вине навещал ее дважды в день.
— Слишком поздно ее изолировать. Вы все были с ней в контакте.
Доктор любил ее. И теперь еще он единственный смотрел на нее со снисходительностью и даже со своего рода пониманием. Когда ей было нужно, чтобы ею занимались, она звонила ему.
— Это Одиль.
— Как твои дела?
Он знал ее еще совсем маленькой и продолжал обращаться к ней на «ты».
— Плохо. Мне бы хотелось с вами увидеться.
Он был очень занят. Ему редко случалось проспать целую ночь. И тем не менее он всегда находил возможность встретиться с ней.
От одного того, что она находится у него в кабинете, ей становилось лучше.
— Я не очень хорошо себя чувствую, доктор. Уверена, что у меня что-то серьезное.
Не кончалось ли тем, что она сама начинала в это верить?
— Что ты ощущаешь?
— Вы ведь мне не верите, да? — говорила она, поскольку глаза врача искрились лукавством, но лукавством нежным.
— Я отвечу после того, как осмотрю тебя. На что ты жалуешься?
— Прежде всего, я чувствую такую усталость, что с трудом поднимаюсь по лестнице. У меня дрожь по всему телу. Посмотрите на мои руки. И, наконец, у меня постоянно болит голова. Это не опухоль?
— Нет.
Он долго осматривал ее.
— Ну что ж, моя девочка, может, я сейчас тебя разочарую, но у тебя ничего нет. Ты чересчур много думаешь о своем здоровье. Все время спрашиваешь себя, что же с тобой не так. Знаешь, что у тебя? Посредством болезни ты пытаешься убежать от реальности.