Искра жизни (перевод М. Рудницкий)
Шрифт:
— Так точно. Я только хотел…
— Поговори у меня!
Десятник схлопотал второй удар ногой, на сей раз в живот, с трудом распрямился, изобразив стойку «смирно», и отошел. Охранник все так же неспешно направился обратно.
— Видал, что делается? — шепнул Левинский Вернеру.
— Чудеса в решете. Это он, наверно, потому, что люди смотрят. — Действительно, арестанты давно уже украдкой поглядывали на ту сторону улицы, а оттуда жильцы домов поглядывали на заключенных. И хотя разделяло их всего несколько метров, они были так далеки друг от друга, словно обитали на разных континентах. Большинство лагерников впервые
Вот служанка в голубеньком платье в белый горошек моет в квартире уцелевшие окна. Она закатала рукава и напевает за работой. В другом окне стоит седая старушка. Солнце освещает ее лицо, раскрытые занавески, фотографии на стене. А на перекрестке расположилась аптека. Аптекарь стоит в дверях и зевает. А вот женщина в леопардовом манто идет по улице, жмясь поближе к домам. На ней зеленые перчатки и зеленые туфли. Эсэсовец на углу ее пропустил. Она совсем молоденькая и бодро цокает каблучками, огибая кучи мусора. Многие из арестантов годами женщин не видели. Эту заметили все, но никто, кроме Левинского, не осмелился провожать ее глазами.
— Смотри сюда! — шепнул ему Вернер. — Помоги-ка. — И он показал на кусок материи, выглядывавший из-под щебня. — Тут, похоже, кто-то лежит.
Они разгребли щебень и битый кирпич. Из-под мусора на них глянуло расквашенное лицо мужчины с окладистой бородой, в которой вместе с кровью запеклась известка. Рядом виднелась рука — бородатый, наверно, пытался ею закрыться, когда здание обрушилось.
Эсэсовцы на другой стороне улицы кричали вслед дамочке в леопардовом манто, карабкавшейся на очередную груду мусора, какие-то ободряющие напутствия. Та в ответ кокетливо смеялась. В этот миг внезапно завыли сирены.
Аптекарь на углу исчез в недрах своей аптеки. Женщина в леопардовом манто сперва замерла, а потом бросилась назад. Среди груд битого кирпича она спотыкалась, падала, но тут же вскакивала снова, чулки ее порвались, зеленые перчатки разом побелели от известки. Арестанты подняли головы, выпрямились.
— Стоять! Кто тронется с места, стреляю без предупреждения!
Эсэсовцы, дежурившие на углах улицы, спешно подходили сюда же.
— Сгруппироваться! По отделениям стройсь, живо!
Заключенные не знали, какую команду выполнять. Прогремели первые выстрелы. Охранники, те, что с углов, в конце концов согнали их в кучу. Теперь шарфюреры совещались, как быть. Первый сигнал считался предупредительным, но все ежесекундно с тревогой поглядывали вверх. Ослепительная голубизна неба, казалось, сразу стала и ярче, и страшней.
На другой стороне улицы теперь все оживилось. Люди, которых прежде было не видно, выходили из домов. Плакали и кричали дети. Продавец с усиками, злобно озираясь, выскочил из колониальной лавки и пополз куда-то по развалинам, как жирная гусеница. Женщина в клетчатом переднике бережно несла на вытянутой руке клетку с попугаем. Седая старушка в окне тоже исчезла. Служанка, высоко подобрав юбки, выскочила из парадного. Левинский не спускал с нее глаз. Между черными чулками и тугими голубыми штанишками мелькнули белые полоски ляжек. Следом за ней по кирпичам взбиралась, как коза, тощая старая дева. Внезапно все перевернулось: покой на той, свободной стороне улицы разом рухнул — люди в страхе выскакивали из своих жилищ и,
Одному из шарфюреров, видимо, это тоже бросилось в глаза.
— Отделение, кругом! — скомандовал он.
Теперь арестанты видели перед собой одни руины. Их сейчас ярко освещало солнце. Лишь в одном из разрушенных домов удалось разгрести вход в подвал. Там видны были ступеньки, входная дверь, темный коридор и еще в глубине узкая полоска света из другого, дальнего входа.
Шарфюреры пребывали в нерешительности. Они не знали, куда девать контингент. Ни один, конечно, и не подумал вести заключенных в бомбоубежище — там и без них давка. Но, с другой стороны, оставаться самим под бомбами эсэсовцам тоже не хотелось. Несколько из них спешно обследовали ближайшие дома. Наконец нашли хороший, бетонированный подвал.
Сирены завыли иначе. Эсэсовцы бросились к подвалу. Они оставили только двоих охранников возле дома и еще по паре с обоих концов улицы.
— Бригадиры, десятники, следить, чтобы ни один не шелохнулся! Кто с места двинется — расстрел на месте!
Лица заключенных напряглись. Они смотрели на стены прямо перед собой и ждали. Им даже не приказали лечь — так, стоя, они лучше видны охране. Поэтому они стояли безмолвно, сбившись в кучу, окруженные своими бригадирами и десятниками. Между ними бегал все тот же пес, легавая. Он опять сорвался и искал заключенного номер 7105. А найдя, запрыгал от радости, пытаясь лизнуть своего любимца в лицо.
На секунду шум стих. И в эту нежданную тишину, навалившуюся как вакуум и рвавшую нервы, внезапно вторглись звуки рояля. Они проплыли в воздухе, ясные, полнозвучные, но слышно их было недолго, тем не менее Вернер, слух которого тотчас жадно устремился навстречу музыке, узнал мелодию: это был хор узников из «Фиделио».
И звучала она не по радио — при воздушной тревоге музыку не передают. Это был либо граммофон, который впопыхах позабыли выключить, либо кто-то прямо сейчас, открыв окна, сел за рояль.
Шум снова усилился. Вернер всеми силами удерживал в памяти те немногие аккорды, что успел услышать. Стиснув зубы, он пытался продолжить их и восстановить мелодию до конца. Не хотелось думать о бомбах и смерти. Если ему удастся найти в себе мелодию — он спасен. Он закрыл глаза и почти физически ощутил, как напряглись где-то во лбу тугие узлы памяти. Нельзя ему сейчас умирать. Не такой бессмысленной смертью. Он даже думать об этом не станет. Ему вот надо мелодию вспомнить — мелодию этих узников, которых потом освободили. Он сжал кулаки, пытаясь снова расслышать пленительные аккорды, но они утонули в металлическом гуле страха.
Первые взрывы сотрясли город. Визг падающих бомб прорезал вой сирен. Земля содрогнулась. От одной из стен медленно отвалился кусок карниза. Некоторые из арестантов в страхе попадали на землю. Но к ним уже мчались десятники.
— Встать! Встать сейчас же!
Голосов их было не слышно, но они тянули заключенных за шиворот, тормошили их. Вдруг Гольдштейн увидел, как у одного из лежавших раскололся череп и оттуда брызнула кровь. А другой, что стоял рядом, схватился за живот и уткнулся в мусор. Это были не осколки бомб — это стреляли эсэсовцы. Просто выстрелов не было слышно.