Искра жизни (перевод М. Рудницкий)
Шрифт:
— В чем это он? — спросил пятьсот девятый.
— Тряпки и немного смазки. В этой твоей дыре под нарами, там хоть сухо?
— Да, — ответил пятьсот девятый. Это было, конечно, не совсем так, но он ни за что не отдаст оружие. — Боеприпасы тоже есть?
— Да. Но немного. Несколько патронов всего. Но револьвер заряжен.
Пятьсот девятый сунул револьвер под рубашку и тщательно застегнул робу. Он почувствовал холодок металла у самого сердца, и по коже волной пробежала дрожь.
— Я, пожалуй, пойду, — сказал Левинский. — Только смотри в оба! Как придешь, сразу спрячь! — Об оружии он говорил как о важном подпольщике. — А в следующий раз приведу с собой кое-кого. У вас правда место найдется? —
— Место найдется, — ответил пятьсот девятый. — Для ваших людей у нас всегда место есть.
— Хорошо. А если Хандке снова заявится, сунь ему еще денег. У вас хоть деньги-то есть?
— У меня есть кое-что. На один день хватит.
— Я постараюсь, чтобы наши чего-нибудь собрали. Лебенталю передам. Годится?
— Конечно.
Левинский уже исчез в тени следующего барака. Оттуда, пошатываясь и спотыкаясь, совсем как мусульманин, он устремился к уборной. Пятьсот девятый решил еще немного посидеть. Поплотнее прислонился спиной к стене барака. Правой рукой сильнее прижал к телу револьвер. Поборол искушение вынуть оружие, развернуть тряпичный сверток и потрогать холодный металл. Нет, он просто сильнее прижал его к груди. Он кожей чувствовал линию ствола, очертание рукоятки, а еще он чувствовал, будто от тяжелого свертка исходит некая литая темная сила. Впервые за много-много лет он прижал к груди нечто, чем можно защищаться. Вдруг оказалось, что он вовсе не беспомощен. Он уже не всецело в чужой власти. Пятьсот девятый прекрасно знал, что это иллюзия, что он не может, права не имеет воспользоваться оружием, но достаточно было самого ощущения, что оружие у него есть. Достаточно, чтобы многое изменить в его сознании. Хищное орудие смерти стало как бы динамо-машиной жизни. Оно нагнетало в его душу волю к сопротивлению. Он вспомнил о Хандке. Подумал о ненависти, которую испытал к старосте. Да, Хандке получил его денежки, но все равно оказался слабее пятьсот девятого. Он подумал о Розене, о том, как сумел его спасти. А потом подумал о Вебере. О Вебере он думал долго, а еще — о первых днях в зоне. Об этом он уже много лет не вспоминал. Он сжег в себе все воспоминания — в том числе и о том, что было до лагеря. Даже имя свое не хотел больше слышать. Он был уже не человек и не хотел больше быть человеком, его бы это сломило. Он стал лагерным номером, называл себя только так и требовал, чтобы так же его называли другие. Сейчас он молча сидел в темноте, вдыхал ночной воздух, прижимал к груди оружие и думал о том, сколько же всего за последние недели изменилось. Воспоминания нахлынули внезапно, и сейчас у него было такое чувство, будто он ест и пьет какое-то невидимое, горькое и сильное лекарство.
Он слышал, как сменились часовые. Затем он осторожно встал. Некоторое время стоял на месте покачиваясь, словно выпил лишнего. Потом медленно пошел вокруг барака.
У двери сидел какой-то арестант.
— Пятьсот девятый! — шепотом позвал тот. Это был Розен.
Пятьсот девятый вздрогнул, словно очнувшись от тягостного, бесконечного сна. Он глянул вниз, на Розена.
— Коллер моя фамилия, — проговорил он бесстрастно. — Фридрих Коллер.
— Как? — опешив, переспросил Розен.
XIV
— Священника мне, — жалобно ныл Аммерс.
Он так ныл уже с полудня. Его пытались вразумить, но тщетно. На него, видно, нашло.
— Какого тебе священника? — спросил Лебенталь.
— Католического, какого же еще. Тебе-то, жидовской морде, какое дело?
— Ты посмотри! — Лебенталь даже головой мотнул. — Да он, оказывается, антисемит! Только этого нам не хватало!
— Как раз этого добра в лагере навалом, — мрачно изрек пятьсот девятый.
— Это
— Да ну? Это почему же?
— Потому что тогда не было бы лагерей! Священника мне!
— Стыдись, Аммерс! — не выдержав, вспылил Бухер.
— Нечего мне стыдиться! Я болен. Приведите мне священника.
Пятьсот девятый посмотрел на Аммерса, на его синюшные губы, на запавшие глаза.
— Нету в зоне священника, понимаешь, Аммерс.
— Должен быть. Хотя бы один. Это мое право. Я умираю.
— А по-моему, ты никогда не умрешь, — заявил Лебенталь.
— Я умираю, потому что вы, жиды проклятые, сожрали все, что мне причиталось. А теперь даже священника не хотите позвать. Мне надо исповедаться. Что вы в этом смыслите? Почему я вообще в жидовском бараке? Я должен быть в бараке для арийцев, это мое право.
— Э-э, нет, не здесь. Только в Рабочем лагере. А здесь уже все равны.
Хватая ртом воздух, Аммерс отвернулся к стене. Над его жиденькими, спутанными волосами на деревянной стене виднелась надпись химическим карандашом: «Евгений Мейер, 1941, тиф. Отомстите»…
— Ну, как его дела? — спросил Бергера пятьсот девятый.
— Да вообще-то он давно должен был умереть. Но сегодня, боюсь, у него и правда последний день.
— Похоже на то. У него уже все путается.
— Ничего у него не путается, — заметил Лебенталь. — Он прекрасно понимает, что говорит.
— Надеюсь, что нет, — сказал Бухер.
Пятьсот девятый посмотрел на него.
— Когда-то, Бухер, он был совсем не такой, — сказал он спокойно. — Но его уничтожили. От того, кем он был, ничего не осталось. Теперь это другой человек, склеили из лоскутов и клочков. Причем лоскуты были рваные. Я сам видел.
— Священника! — снова заныл Аммерс. — Мне нужно исповедаться. Не хочу быть проклят на веки вечные!
Пятьсот девятый присел на край топчана. Рядом с Аммерсом лежал арестант с последнего этапа; у него был жар, он дышал часто и тяжело.
— Исповедаться можно и без священника, Аммерс, — сказал пятьсот девятый. — Да и какие там у тебя грехи? Здесь грехов не бывает. Во всяком случае, у нас, арестантов. Мы все свое давно искупили. Покайся, в чем считаешь нужным покаяться. Когда исповедника нет, достаточно покаяния. Так записано в катехизисе.
Аммерс на мгновение затих, казалось, даже дышать перестал.
— Ты тоже католик? — спросил он затем.
— Да, — ответил пятьсот девятый. Это была ложь.
— Тогда ты должен понять! Мне нужен священник! Мне надо исповедаться и принять причастие. Не хочу гореть в геенне огненной.
Аммерс дрожал. Глаза его были широко раскрыты. На сморщенном, величиною с два кулачка лице эти полные ужаса глаза казались огромными. Они придавали Аммерсу сходство с летучей мышью.
— Раз ты католик, сам знаешь, как оно будет. Как в крематории, только ты никогда не сгоришь и не умрешь никогда. Неужели ты допустишь, чтобы меня обрекли на вечные муки?
Пятьсот девятый глянул на дверь. Она была распахнута. Ясное вечернее небо застыло в дверном проеме, как на картине. Потом он снова перевел глаза на Аммерса, в иссохшей голове которого пламенели картины преисподней.
— Для нас, арестантов, все это иначе, Аммерс, — сказал он. — Нам там поблажку дают. Считается, что через адские муки мы уже здесь прошли.
Аммерс беспокойно заерзал головой.
— Не кощунствуй, — прошептал он. Потом с трудом приподнялся на локтях, огляделся вокруг и внезапно завопил: — Все вы! Вы! Вы-то здоровые! А мне подыхать! Как раз сейчас! Да-да, смейтесь! Смейтесь! Я все слышал, что вы говорили! На волю пойдете? Вырветесь отсюда? А я? Мне куда? В крематорий! В геенну? Мои глаза! И вечный го… го… го…