Искупление
Шрифт:
Мамай задумчиво пощелкал языком, отвернулся.
– Я убью орла! Поганая тварь! Не мог взять лисицу!
– У сокола мертвая хватка, Мамай. У сокола жертва всегда мертва, у орла она чаще жива остается...
– То не сокол, то - черная смерть!
– Я дарю тебе этого сокола. Бери его, Мамай! Великий темник резко оглянулся и расплылся в улыбке, не разжимая зубов, как при сильной боли.
Доброй выдалась охота. Немало птицы и зверья достали им соколы.
Прощаясь, Дмитрий сказал:
– Добро за добро, Мамай: скажи, почему ты привязываешь голову сокола ремнями к груди?
Мамай загадочно улыбнулся и сказал по-татарски что-то быстро и невнятно, и ускакал в сторону Сарая.
– Что он молвил?
– спросил Дмитрий Елизара.
– Он сказал: сокол - птица
"Не видал неба..." - повторил Дмитрий про себя и помрачнел.
Он вспомнил Русь.
Часть вторая
РОЗНЬ
И на страже земли Русской мужественно стоял... Князей русских в земле своей сплачивал.
Слово о житии великого князя Дмитрия Ивановича
1
Долгожданной, вымоленной благодатью пришла на Русь весна. Благостная и трепетная, будто и не сестра минувшему лету-суховею, она грянула на пасху ручьями, омыла аеселыми первыми грозами землю и сама принарядилась в яркие невестины одежки - глядите, радуйтесь, живите!.. И радость была - радость надежды, что. может быть, оставшиеся в живых сумеют посеять жито и дождаться колоса. Веселые дни да ранние рассветы с птичьим перезвоном приглушали скорбь по умершим от голода. Убрали последних несчастных, умерших в дорогах и под заборами во градах и весях, справили последние сороковины - знать, надобно жить. От земель новгородских и псковских, где хлеб водился даже в прошлую зиму, волоклись уцелевшие странники, больные, страшные, но живые. Как на диво глядели люди на оставшуюся скотину, с ревом вышедшую на скудные еще весенние поляны, исхудавшую, в клочьях невы-линявшей шерсти, но тоже на диво живую. Всю зиму, целую весну и лето десятки, сотни ручьев, речушек, малых и великих рек и озер кормили Русь дармовым, спасительным кормом - рыбой. Будто провиденьем было уготовано ее превеликое множество, и давалась она людям необычайно легко в обмелевших, усохших водоемах... Теперь позади и это, и вот уже лист на дереве теряет клейковину, и первые травы тешат людей и животных, и первый оратай сначала под Рязанью, потом у Москвы, а тут уж и за Тверью - повел сохой первую борозду. Вершись, о преславная и горькая, неистребимая и многотрудная жизнь человеческая на сей земле! Вершись и радуйся короткой тишине...
* * *
После заутрени девка-холопка убирала в сундук сарафан великой княгини Тверской. Тяжелый, шитый серебряной канителью по голубому шелку сарафан не ложился ровно в переполненный сундук, набитый "под колено". Великая княгиня сама соизволила приложить руку: осторожно расправила, пригнела крышку и села поверх нее.
– Запирай!
– повелела девке.
Не успели они закрыть сундук, как в палату вошел великий князь Михаил Тверской.
– Притворяй дверь!
– сердито обронил он за плечо шедшему следом племяннику, и по тому, как было это сказано, княгиня поняла: дела в княжестве снова пошли худо.
– Чему вызарилась? Ярлык мнешь да топчешь? Девка-холопка сгорбилась и кинулась вон из палаты, убоясь тяжелой князевой руки. Михаил согнал княгиню с сундука, отворил крышку и достал, разрыв одежду, великоханский ярлык с самого дна. К столу отошел, потеснив жену плечом, всей тяжестью своего крупного тела, полнеющего на пороге сорокалетия. Ярлык он не стал читать сколько читано, а толку-то!
– он сердито расправил мятую кожу-хартию, совсем ненужную в сегодняшнем совете с боярами, и воззрился на жену:
– Ярлык топчете? Топчите уж и меня!
– Не мели не дело-то, княже...
– Молчи!
– топнул ногой Михаил, и серебро седины заискрилось в длинных прямых волосах его.
– Сие есть непочтение ко мне!
– Все об себе да об себе! Сына, вон, держит на Москве Дмитрий, великой князь, а чей тот сын? Твой, единородной!
– ополчилась жена, й брызнули из глаз ее слезы - слезы горя материнского, обиды, слезы защиты от грозного мужа.
Молча прошел он в угол крестовой палаты, открыл кованный золоченой медью сундук, на коем в недавние годы спал в детской повалуше его наследник Иван, и убрал в тот сундук никчемный ныне великоханский ярлык на великое княжение Володимерское. Убрал.
– Михайлушко, выкупи сыночка у Дмитрия Московского!
– как на грех заголосила княгиня на весь терем.
Князь Михаил только зубы сжал.
– Михайлушка, выкупи сыночка!
– вновь возопила жена.
– Изыди, сотона! Налелеяла отпрыска - пьянь беспробудну! Вот оно, ваше колено корчемное! Изыди!
Великая княгиня подхватила подол шитого серебром голубого сарафана, взревела по Ивану, как по покойнику, кинулась из палаты на переходы. Там она наткнулась на девку-холопку и отодрала ее за волосы нещадно.
Последний ярлык заново обнажил коварство ордынское: назвал хан Михаила Тверского великим князем Владимирским и ярлык выписал арабскими письменами, подарки забрал - во весь рот!
– а на московского князя Дмитрия не прикрикнул, не повелел ему покориться ярлыку своему, как это водилось в досельни годы, покориться Твери великой. Не Твери ли - истинному и богоспасаемому граду, середине всех княжеста русских, самою судьбою начертано быть матерью всем градам сей земли? Москва подмяла под себя удельные княжества, раздобрела, камнем огородилась, Калита церкви каменные почал ставить, но разве во Твери - думалось Михаилу - не нашлось бы тоже мастеров? Разве во Тверцу или в Волгу-реку хуже смотрелись бы белокаменные храмы? Да ему, великому князю Михаилу, ведомы мастера покрепче московских, и церкви каменные способны они поставить величавей и росписью изузорить не хуже, чем церковь Успенья, что в трех верстах от Новгорода... Вот где краса-то...
Михаил поднялся с сундука, подошел к оконцу и, позабыв про племянника, стоявшего у порога, долго смотрел на полунощную сторону, будто вновь видел себя, пятилетнего, когда бояре, по старинному закону, повезли его учить грамоте в просвещенный Новгород. Ныне забылось, в тот раз или позже, останавливались они среди лесов и болот у великого каменного креста, коего, по преданию, испугались воины Батыя. А потом был великий вольный город с его вечевым колоколом и каменными храмами, захватившими юного князя величием и совершенством творения... И подымись Тверь, разве бы -он, великий князь Михаил, не воздвиг храмы? А такие, как на Москве у Дмитрия, и ныне бы мог... Хитер Дмитрий, все их московское отродье хитростью поверстано; сумел задобрить хана, и Мамая, и ханш, недаром из Орды грамота пришла: "Мы тебе давали великое княжение, давали и войско, чтобы посадить тебя на нем, но ты войска нашего не взял, говорил, что сядешь одною своею силою, так сиди теперь с кем хочешь, а от нас помощи не жди". Войско на Русь навлечь! Да что он, Михаил Тверской, нехристь, что ли! А вот теперь и подумаешь, как оно лучше-то было бы... Дмитрий Орду задобрил, с Литвой через женитьбу брата породнился, как теперь Ольгерда звать на помощь? Отныне, решал Михаил, надо с Олегом Рязанским дружбу водить. Давно не может простить он Москве земель своих порубежных. Сколько надежд было минувшей осенью, когда Дмитрий направил на Рязань войска, но пала Рязань пред воеводою Боброком. Владимир Пронский - соперник Олега тут как тут!
– сел в Рязани на княжение, но не потянул супротив Олега: народ любит своего князя, и погнали Пронского восвояси. Тут бы Олегу и пойти на Москву, так нет: приумолк и выжидает чего-то...
– А ты чего выстоялся? Садись!
– загремел Михаил на племянника своего.
В голосе мороз, а в глазах затеплилось: как ни говори, а племянник этот, Дмитрий Еремеевич, повоевал ныне московский город Кистму и воевод всех привел а Тверь - эвона, в порубе сидят, голубчики, выкупа ждут. Михаил только сейчас говорил с ними - упрямец на упрямце!
– возмездием грозят со стороны Дмитрия... И все бы ничего, но Ванька, подлец! За десять тысяч выкупил его московский князь и держит как заложника. Такие деньжищи... Боялся Михаил признаваться себе, но и не признать, что Москва богаче Твери намного, не считаться с этим никак нельзя.