Искупление
Шрифт:
Мамай повернулся к своему жаркому ложу, подошел и поднял из подушек за косы юную наложницу. Темные косы оттеняли ее обнаженное тело. Глаза выбрызнули страхом, когда увидела она реликана-кыпча-ка. Мамай подвел ее к Темиру и бросил ему косы наложницы, как уздечку.
– Бери себе!
– О, Эзен!..
– бычий выдох примял слова кыпчака.
– Бери! Пожелаю - и небо пошлет мне весь гарем хана!
Сквозь сжатые белые зубы Темира послышалось рычанье - он смеялся. Мамай кинул ему халат наложницы и отошел к окну. Из сада долетал шелест фонтана, а деревья в эту жаркую безветренную ночь были безмолвны. Он любил их тоже, любил за молчанье, хоть видали они немало за последние десять-пятнадцать лет...
Помнят деревья, как властелин Орды хан Джанибек со своею любимою супругою долго не соглашались
А за стеной ханского дворца животное закричало в последний раз: стража прикончила его.
...Глупый Бердибек ошалел от власти и богатства. Он ежевечерне выстилал пол в своем обширном гареме обнаженными телами жен и наложниц и ходил по их мягким животам. Любил отымать жен у СР,ОИХ больших слуг - у эмиров, тарханов и у военных - угланов, темников, тысячников. Эмир Кульпа правильно понял Мамая - убил распутника и, будучи родственником покойного, сам стал ханом. Для того и убивал. Кто-кто, а Мамай знал, что к трону рвался потомок Чингизова сына, потому даже в Крым не уезжал, и через пять лун новый хан Наврус переступил труп Кульпы. Погибли с Куль-пой и два его сына христианской веры - Иван и Михаил. Их смерть была решена, потому что вдова Джанибе-ка, мудрая Тайдула, благоволила им, желая мира меж Русью и Ордой. Виданное ли дело?! Русь - улус великой Орды - должна вечно стоять на коленях, и так забыли страхи Батыевы... Настало время Мамаево: надо было самому занять престол. Все ж прежде он решил испытать, что будет, если власть возьмет простой военачальник. Верные люди поскакали в восточную степь и назвали его, Хидыря, ханом, только... для этого он должен был прибыть с войском в Сарай и убить Навруса. Хидырь сделал это, а заодно убрал и царицу Тайдулу...
Деревья помнят и смятенье Мамаево: Хидырь вдруг был убит сыном своим Темирхожой без ведома Мамая. Такое простить было нельзя, и тогда Мамай поднял бунт: вошел к хану с верными людьми, сволок его на пол с подушек и коленом сдавил ему горло... Трон был свободен, но Мамай не сел на него, потому что много войск собрал брат покойного, Мурут. Пришлось переправиться с луговой стороны Вэлги на ногайскую, высокую - поближе к своему милому Крыму. Гам он отыскал молокососа-стригунка Абдуллу и объявил его великим ханом. Однако на Сарай пока не шел. Там, в столице, сидел, затворившись, Мурут со своими эмирами, а его союзники, оставив Сарай, захватили обширные области по Волге: князь Булактемир - булгарские земли, Тагай - мордовские. Не зря ждал Мамай: драка междоусобная вспыхнула там небывалая - тысячи и тысячи трупов приносила каждая схватка. Кто погибал от сабли и стрелы, кто издыхал в степи от голода. Однако двоевластие продолжалось. Это было тревожное для Мамая время, все могло кончиться плохо, и тогда долгие годы борьбы могли пойти прахом. Мурут принимал послов и наделил ярлыком наследника великого князя Московского - Дмитрия. Мамай не доверял Москве и присоветовал своему послушному ханенку Абдулле выдать такой же ярлык князю Тверскому. А тут еще явился самозванец Кальдибек (как же без самозванцев), объявил себя сыном Джанибека, но успел только крикнуть об этом, как погиб и без вмешательства Мамая...
"Эта проклятая жара погубит конницу..." - ворвалась мысль, весь месяц тревожившая великого темника. Кони худеют и скоро станут падать, были бы они, как вот эти деревья: настала засуха - свернули листы и придремывают, но корни понемногу тянут холодную влагу, и дерево продолжает жить. Они, деревья эти, еще увидят и его, Мамая, торжество. Уже немного осталось. Уже не стало Мурута. Недолго помежился во дворце Абдулла, и вот теперь возвел Мамай последнего, пожалуй, -
"Если завтра Магомедка захочет казнить русского князя, он, Мамай, не станет ему мешать..."
За дверью, под самым порогом, застонала наложница. Мамай подошел, послушал, растворил ногой дверь и стал смотреть.
Утром Мамай велел позвать главного кама -- старого шамана, жившего в дальнем углу сада в своей маленькой, но роскошной ставке. Мамай редко слушал проповеди мусуль.манскогокади, он был равнодушен к этой вере и замечал, что все в их государстве - все сильные люди, от хана до десятника, - лишь притворяются, что чтят закон, насажденный при Узбек-хане. Пред иноземцами, особенно египтянами, выдают себя за мусульман, а в душе хранят страх перед небом, следуют обычаям и нравам предков, почитают шаманов и кормят их, то есть остаются тем, чем осталась вся степь, где нет надобности лгать небу, когда оно всегда над головой, а властители со своими строгостями - далеко. Мамай ничего не боялся, кроме неба, когда на нем собираются грозовые гучи, и, если разыгрывалась гроза, он закатывался в черный войлок и забивался в темный угол.
Шаман прибежал немедля - знал, кому служить! Мамай встретил его в большом зале, один. Посмотрел, как тот затряс и замахал рукавами халата, разрезанными до локтя на узкие полоски. Подол тоже был разрезан до пояса, и вся эта бахрома красного шелкового халата ослепляла глаза. Вот кам упал на пол, забился, забрызгал слюной, застонал... Мамай взял слиток серебра русскую гривну - и бросил ему.
– Скажи нам, каков сегодня будет мой день?
– Ничто не омрачит его, о великий темник!
– Чего ждать мне от русского князя?
– Дани!
– выпалил кам.
– О чем говорил ты сегодня с луной?
– О великих походах! Луна сегодня, катилась на запад - туда звала великого темника!
Похоже, что этот глупец видел, как луна катилась и на восток. Мамай слушал кама, вперив в него черные немигающие щели глаз, над которыми белесыми брызгами ковыля косо вскинулись короткие жесткие брови. Губы его были сжаты, и от этого узкие черные усы казались потерянными меж коротким сплюснутым носом и исчезнувшей, втянутой верхней губой. На подбородке была оставлена крохотная черная точка волос, небольшой островок чернел ниже подбородка. Эти черные пятна на круглом желтом лице перекликались с длинной, до переносья, и узкой, в два пальца, челкой, как у лошади делившей лоб. Великий темник, казалось, не столько слушает, сколько принюхивается к каму, к его словам и движеньям, так напряженно он вытянул короткую шею над мощными плечами, так недвижно были уставлены на кама черные печурки ноздрей.
– Где враги мои?
– Где темное небо рокочет - там враги Мамая. Где небо светлое - там его друзья.
Похоже, кам приближался к истине: светлое, жаркое нынешнее небо помогает ему, Мамаю, настроить Орду воинственно и беспощадно - так, как была она настроена великими Чингизом и Батыем.
– Где умру я?
– Великие умирают в битвах. Одна битва будет гибельна тебе - это битва с небом, со смертью, о великий темник!
"Дурак, - подумал Мамай тоскливо.
– Разве он не знает, что великий Батый, покоритель мира, погиб на вершине своей славы от руки ничтожного, угорского князька. Погиб позорно и недостойно: пал на любовном ложе вместе с дочерью того князька... О, небо!"
Он бросил каму еще гривну и велел уходить.
20
В тот день еще поутру загромыхали в ворота железом. Кмети, стоявшие в дневной стороже, глянули в щели забора и кинулись к дому епископа Иоанна:
– . Владыко Иване! Влацыко Иване!
На пороге первым показался великий князь.
– Княже! Там татарва ломит!
Дмитрий лишь на мгновенье прикусил губу - "вот оно!" - прищурился к жестко повелел:
– Впусти их, Захарка!
– Он повернулся к Монасты-реву, Брейку и Капустину, что уже набежали к крыльцу: - Сотню - на коней!