Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры
Шрифт:
Если всмотреться во все такого рода особенности синтаксических форм, в их отличии от форм морфологических, то нельзя не заметить некоторой нарочитой связанности форм синтаксических с формами логическими и через них со смыслом. Логика, не как логистика («теория знака»), а как методология, есть логика научного изложения (описания, объяснения, доказательства и т.д.), для которого необходимо нужен, если не эмпирический синтаксис данного языка данной эпохи, то, во всяком случае, синтаксис «идеальный» («философская грамматика»?). Такая логика есть логика смысла. Поэтому и синтаксис своими основаниями обращен в сторону «предела» семасиологического. Напротив, формы морфологические обращены своим основанием в сторону фонетики и звукового предела. Как звуковые формы, они относятся прямо к предмету (вещам) и его отношениям, лишь как приметы или именования, «клички». Строго говоря, следовательно, морфологические формы, сами по себе, т.е. не в их синтаксическом применении, значений и смысла не имеют, его не означают, не выполняют сигнификативной функции, и respective, непонятны (сами по себе).
В таком освещении легко увидеть, как различие между обоими видами форм становится принципиальным. При первоначальном наблюдении это различие скрадывается тем, что в живой речи мы знаем морфологические формы только в синтаксическом
" Дурново Н.Н. Указ. соч. Стлб. 109. При более углубленном анализе можно было бы показать, что само словообразование поддается толкованию аналогично образованию словосочетания, - одно к другому относится, как форма implicite к форме explicite (подобно тому, как «понятие» считается «суждением» implicite, а «суждение» - «понятием» explicite); mutatis mutandis и в отношении корневой морфемы к основе. Конечно, это не связано с генезисом морфологических форм (как, например, у Бругма-на: развитие словообразования и флексий из композиции). ' Ср-. Пешковский Л.М. Ор. cit. С. 20-23.
Насколько ясна обусловленность синтаксической формы смыслом, настолько же должно быть ясно и то, что по отношению к морфологи, ческим формам сама синтаксическая форма может, в известном аспекте, рассматриваться как «материя» (например, именительный падеж как форма подлежащего, винительный - дополнения, творительный - творительного независимого и т.п.)72. Вообще ведь само слово есть некоторая «вещь», имеющая свои онтические формы, с им присущим особым содержанием, которое входит, как смысл, в особые слова: слова-знаки о словах-вещах. Эти слова, так сказать, второго порядка (суппозициональные предикаты), будут подчиняться тому же синтаксису и той же логике, что и слова о других окружающих нас вещах. Но они требуют, конечно, для своего отличия особого именования. Морфологические формы суть такого рода слова-знаки слов-вешей. Как вещи, они изучаются в порядке онтологическом (синтаксис!)73, т.е. по своему предмету и содержанию. Их категориальные определения, устанавливающие их собственный смысл, суть, «классы» морфологических форм («имя существительное», «глагол», «родительный падеж», «деепричастие» и тд.)74. Вне морфологии, - вне системы суппозиционально-смыс
72 Имею в виду «знак» «именительного падежа» и тл. («-а», «-о», «-us»...), так как сам «именительный» и тл. могут быть формальной проблемой синтаксиса.
73 Это - одна сторона синтаксиса: интенциональио-экспрессивная («стилистическая», по преимуществу) роль форм «словосочетания», Eindruck; другая: логически-упорядочивающая. Ausdruck, изучает слово-вещь не как такую, а как знак, относящийся к смыслу и, следовательно, направляемый логикою (внутренними формами слова) в его собственных формообразованиях. Их отношение - особая проблема, которая может быть решена в следующем направлении: а) первая сторона поглощает вторую до уничтожения (аффект, глоссолалия и т.п.), Ь) вторая поглощает первую до уничтожения (логистика, счисление и т.п.). с) смешение их, более или менее уравновешенное, но с преобладанием первой стороны (поэзия, риторика) или второй (наука), - особенность преобладания первой состоит в следующем: слова-всши суть живые, энергические веши, живущие в обществе таких же слов-вешей. составляющих в совокупности язык народа и эпохи, и выражающих соответствующее «мировоззрение», контекст которого определяет для данного слова и его особый смысл, понимание которого превращает его, в наших глазах, в слово-знак этого смысла. Введенный уже в этом новом качестве в связанный контекст данного конкретного, сейчас интендируемого «словосочетания», он вступает со смыслом (логическим) последнего в гармонию (или расходится с ним), отчего и получаются новые формальные отношения между ними («поэтические»), специфицирующие характер речи преобладанием одной из указанных сторон.
74 Категории синтаксические («подлежащее», «дополнение», «ablativus absolutus» и тл.) суть категории не смысловые, а суть категории самых знаков («независимости», определенного «подчинения», «согласования» и т.п.). Например, морфема «-ого» есть название, примета, знак, кличка некоторой слово-вещи: «genetivus», смысл которой и есть смысл термина genetivus, т.е. смысловая категория морфологии и, следовательно, свои смысл морфемы, который, как такой, сохраняется только в пределах пользования этой категорией, т.е. только в пределах морфологии, а за ее пределами морфемою пользуются только как приметою. Поэтому и в синтаксисе морфологическая форма «-ого» есть только знак, примета, без этого смысла и вообще без смысла, - (поскольку «знак».
ловых категорий морфем, — морфемы — лишь тиметы, имена без смысла, клички, sui generis вещи (entia).
Как известно, в морфологии существует разделение морфем на корневые и приставочные. Возможный генезис приставочных из корневых, смена в языках так называемых агглютинирующих, как и известное лингвистам первоначальное значение некоторых приставочных морфем во флективных языках (нем. drittel: tel - Theil, freundlich: lich - leika [чит. lika|, укр. знати-му: знати-имам и л.), - все это объясняет, быть может, кое-что, но тем самым не устраняет разделения, а лишь подчеркивает его. Здесь мы имеем дело с исторической иллюстрацией перехода осмысленных «слов» в лишенные реального смысла признаки и приметы, что указывает на их принципиальное в идее различие. Но в то же время, само собою разумеется, эти факты подтверждают, что разделение морфем корневых и приставочных - относительно. Значит, допустимо и обратное: употребление приставочной морфемы, как корневой («надоели нам все эти исты», «от измов теперь не уйдешь»). Следовательно, должно быть ясно и то, что на языке морфологии нет принципиальной разницы между такими суждениями, как кр- есть корень, — а- - суффикс, — ого-флексия. Одинаково, как приставочная, так и корневая морфема есть признак, именование без реального смысла, кличка, указание вещи, а не выражение ее смысла. Иначе говоря, морфема, как такая, не имеет прямого отношения к подразумеваемому в слове предмету, и только, превращая ее в синтагму, мы пользуемся соответствующим знаком уже как реально осмысленным знаком. В указанном разделении, таким об-
«признак» вещи не есть вообще ее смысл), - т.е., как всякий «признак», сама уже -«вешь» (ens, как признак другого ens, его «часть», «момент», «сторона» и т.п.), находящаяся в отношениях и связях с другими «вещами» того же («слово-вещного») порядка, но, становясь, в свою очередь, значащим, осмысленным знаком (словом-знаком), она означает, указывает на смысл, в порядке вещей гетерогенном, например, в окружающей нас действительности. Так, «-ого" есть знак
разом, мы не видим возражения против проводимого нами различения морфологии и синтаксиса.
Возможность такого различения подтверждается, наконец, и разделением задач морфологии: словоизменение и словообразование. Синтаксис, — оставляя вопрос о генезисе в стороне, - пользуется словообразованием, но не изучает его. Это видно из того, что всякое словообразование есть суждение. Как всякое суждение, свой смысл оно приобретает из контекста. Но смысловые категории, конституирующие этот контекст, суть категории морфологические. Это - образования новых имен, - независимо от их реального смысла, — примет. Так, «учить - учитель», «любить - любитель», «водитель» и т.д., т.е. «учить — глагол, учитель - имя существительное» и т.д. Синтаксис, в своем плане, говорит: слово-вешь «учитель» есть подлежащее (ens subiectum) в предложении: «учитель спит», «спит» — сказуемое. Реальный контекст пользуется синтаксическим словом-вещью как знаком для разнообразных смыслов: учитель обязан быть аккуратным», «учитель не может быть превзойден учеником», «учитель Александра Великого...», «учитель танцев у нас был француз» и тд., и т.п. Из этого сравнения ясно видна вышехарактеризованная «бессмысленность» морфем, их лишь «номинативное» значение75 (роль) в языке и принципиальное их в этом отличие от синтаксических форм. Но, так как, с
75 Если под термином значение слова мы понимаем реальный смысл слова, улавливаемый нами из контекста речи об определенном порядке, определенной сфере вещей, то не следует злоупотреблять этим термином. «Значение» значит у нас также: «важность» («это для меня имеет значение»), «роль» («его значение в этом деле второстепенно»), «ценность» («значение этой работы преувеличено»), «действительность», как «значимость» (в смысле нем. Gultigkeit - «эта бумага потеряла свое значение»), «равнозначность» («профессиональный билет имеет значение удостоверения личности»), «сила» («это не имеет юридического значения»), и, вероятно, много других, не говоря уже о многозначности слов, производных от слова «значение». Нельзя быть уверенным даже, что все эти «значения» - семасиологически однородны и не являются в отдельных случаях простыми омонимами. Какое же научное «значение» имеет, когда защитники «научности» строят целые рассуждения на базисе такой разительной эк-вивокадии. «Слово, - учат нас, — по значению не едино. Можно было бы ожидать разъяснения многотрудной проблемы «единого» и «многих» смыслов слова. В действительности, автору этого афоризма нужно было различить грамматику от семасиологии через различение «принадлежностей» слова «материальных» и «формальных», каковые «принадлежности» устанавливаются как соответствия значениям формальному и материальному (Пешковский А.М. Ор. cit. С. 8 сл.
– Пешковский видит «смысловую разницу также между «смотрю» и «смотришь» (Ib. С. 140), имея, по-видимому, в виду разницу лиц). Слово может иметь много значений, смыслов, но только «материальных» (реальных), «значение» формальное (слова или его части, как морфемы) есть не смысл-значение, а служебная в речи роль - приметы, имени (без значения!), клички. Высказывание вроде того, что из двух значений, двух «принадлежностей» слова «вода» (вод-, — а), - причем одно значение есть «прозрачная жидкость без цвета и запаха» (т.е. реальный смысл), а другое - «предметность, единичность, безотносительность»
другой стороны, между словообразованием и словоизменением тако-вОГо различия нет, и словоизменение изучается той же морфологией, том же порядке суждений, то нужно думать, лишь подавляющее влияние практики живого языка, дающего нам словоизменения неизбежно оформленными синтаксически, затрудняет принципиальное различение форм морфологических и синтаксических.
В целом, таким образом, нельзя отрицать, что между морфологией и синтаксисом существует изначальное, принципиальное интенцио-нальное различие. И тем не менее, при всем этом, остается верным, что синтаксические формы, как формы живой речи, формы слова в его конкретном функционировании (подобно формам физиологически функционирующих органов в сравнении с формами анатомическими) как бы покрывают собою формы морфологические. Не что иное, как закон синтаксических образований и построений, конструкций, вызывает к жизнедеятельности формы, накопленные языком в его развитии, учитываемые и классифицируемые морфологией, как тот инвентарь языка, из которого подбирается реквизит к определенному ряду языковых выступлений. Это «покрытие» одних форм другими не нужно мыслить как основание для полного сведения одних форм к другим в порядке логического или объяснительного включения одних в другие. Только предвзятые, и притом научно неоправданные, мнимо-психологические предпосылки создают иллюзию такой возможности. Стоит вдуматься в предлагаемое Фортунатовым противопоставление форм, относящихся к отдельному предмету мысли, и форм, определяемых отношением одного предмета мысли к другому в предложении, чтобы понять действительное отношение тех и других форм. «Представления» не суть элементы, к которым может быть сведено «суждение», или на которое «суждение» может быть разложено, как о том мечтали, например, ассоциационисты и вообще психологи до доказательства принципиальной самостоятельности как представлений, так и суждений. Действительное отношение представлений и суждений, равно как и предметов и их «отношений», «обстоятельств», «положения вещей», «объектива», есть отношение фундирования. Это научное требование должно быть применено и к раскрытию взаимного отношения морфологических и синтаксических форм. Первые в своей существенно номинативной функции составляют фундирующее основание для форм синтаксических, существенно конструктивных и