Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры

Шпет Густав Густавович

обще не должно существовать, - язык должен работать, как автомат, так что и предположенные нами только что идеальные синтаксические формы, - если вообще такое понятие, с точки зрения Дельбрюка, допустимо, — должны быть, в свою очередь, не внутренними спонтанными формами, а лишь некоторыми безвольными схемами, получающимися в итоге эмпирического обобщения ряда изучаемых путем сравнения языков.

Трудности, на которые наталкивался всякий, кто пробовал уяснить себе понятие «внутренней формы» у Гумбольдта, останутся непреодоленными, если держаться буквы формул и примеров Гумбольдта, а не общего смысла его анализов. Гумбольдт связан чрезвычайно условным противопоставлением формы и содержания в кантовском смысле. Для него как будто только и есть «материальное», «следствие реальной потребности», «относящееся непосредственно к обозначению веши», и «идеальное», «мышление», «всегда относящееся к форме»84. Как будто нет основания для различения самих форм: все отброшено в «мышление», а там — только совы зрячи. Исследователь языка должен задохнуться в этой щели между формою и содержанием. Получается так, как если бы все «содержание» состояло только из звукового состава речи, а формы - грамматические, синтаксические, логические, предметные - все одинаково формы мышления. Но

не следует ли начать с того, чтобы различить, по крайней мере, само мышление грамматическое, синтаксическое и т.д.? Если мышление все-таки остается всюду мышлением, одним и тем же по качеству, то оно должно быть различаемо в то же время по какому-то иному признаку. И ясно, что этот признак - ни в чем ином, как в том предмете с его мыслимым содержанием, на который направлено в том или ином случае мышление. Сам Кант, как известно, допускал рядом с формирующею деятельностью рассудка также формы чувственного содержания, а в деятельности рассудка различал его собственную деятельность, - synthesis intellectualis, - связь в самих категориях, и связи сообразно категориям, - synthesis speziosa, - связь созерцаний, но в рассудке; деятельность воображения («продуктивного») и была для него таким «первым применением рассудка»85.

Мы выйдем, таким образом, из названных затруднений, лишь соблюдая все необходимые различения в деятельности мышления по его предметной направленности. Установление этих различений должно быть вместе установлением и различением языковых форм. Каждая выступит со своим специфическим содержанием, и язык предстанет

м Ср.: Humboldt Wy. Ueb. d. Entstehen... // Humboldt W.v. Gesammelte Wferke. Bd. III. S. 296.

43 Кат I. Kritik dcr rcincn Vemunn. B. § 24. S. 110.

перед нами не как симплифицированное противопоставление отвлеченных понятий форм и содержания, а как сложная структурная система форм. «Содержание» в ней, равным образом, не должно рассматриваться только как какая-то мертвенная масса; сами формы могут выступить как содержание по отношению к другим формам, - их взаимоотношение и иерархия в системе раскроют их действительную роль и значение. В этом пункте — Аристотель, а не Кант!

Чтобы понять Гумбольдта, надо поставить перед собою тот же предмет, который стоял перед ним, и следить за мыслью Гумбольдта, глядя на этот предмет, уточняя терминологию там, где она у Гумбольдта приблизительна, и самостоятельно пополняя то, что упущено им, по ланным, доставляемым самим предметом. — Совершенно ясно, что, пока мы воспринимаем синтетическую форму только в ее чувственных признаках, мы имеем дело с формою внешнею. Устанавливаем ли мы наличность определенного синтаксического феномена по некоторому звуковому тожеству (сын-у, друг-у, стол-у,...) или по признанию в нем индекса закономерного морфологического образования (сын-у, мор-ю, вод-е,...), поскольку само тожество или единство трактуются как моменты воспринимаемые, мы будем говорить о внешних формах, независимо от того, как изъясняется роль интеллектуального фактора в их образовании. Самый вопрос об этих формах, как отношениях, сочетаниях, или качествах, даже не есть вопрос науки о языке, а есть общий психологический вопрос. Но лишь только мы в данных звуковых элементах или комплексах, несмотря на различие самих дат (-у, -е, -и...), признаем некоторое идеальное морфологическое единство, мы тем самым признаем наличие в языке и некоторой синтаксической «нормы» (в смысле, скажем, Фосслера), т.е. некоторой идеальной основы для разнообразия исторических данных рассматриваемого языка. Если мы, сверх того, признаем, что синтаксическое оформление языка, какие бы эмпирические формы оно ни принимало в разных языках, -есть необходимый момент в самой структуре языка как такого, языка вообще, и будем его рассматривать независимо от какого бы то ни было чувственного индекса, в его идее, мы будем иметь дело ни с чем иным, как с идеальными синтаксическими формами. Не являются ли именно эти идеальные формы подлинными синтаксическими формами, для которых те чувственные - именно только «индексы», и нельзя ли их назвать внутренними формами языка?

Всякая внешняя форма имеет свое идеальное основание, и если бы п°следнее называлось формою внутреннею, то нам пришлось бы искать новые названия для различения самих внутренних форм. В действительности, внутренние формы потому и называются внугренни-V|n, что они постоянных чувственных индексов не имеют, ибо они суть

формы мыслимого, понимаемого, смысла, как он передается, сообщается, изображается. Эти формы именно и составляют то, что делает сообщение условием общения. Их чувственные знаки - не постоянные индексы или симптомы, а свободно перестраивающиеся отношения элементов, сообразно выражаемым отношениям, перестраивающиеся по законам, сознание которых дает возможность улавливать, как характер этих перестроек, гак и отражений в них сообщаемого. Синтаксические же формы суть формы именно «передачи», передающих знаков, т.е. «чисто» словесные формы языка как средства общения. Их собственное «значение» — не в смысле передаваемого, а в них самих, т.е. их значение исчерпывается их синтаксическою значимостью, точнее, синтаксическим назначением. Как формы речи, они суть формы языка, как sui generis вещи, т.е. формы оптические: формы не природной вещи как она есть, не предмета, о котором идет речь, а самой речи, как вещи, имеющей свою формально-онтологическую конституцию. Те чувственные индексы суть как бы названия речевой вещи, ее свойств и отношений. Смысл этих форм - синтаксический, а не смысл сообщаемого. Он исчерпывается двумя функциями этих форм, функциями словесного упорядочения самой передачи: со стороны, действительно, объекта, о котором нечто сообщается, - конструкция объективно-смысловая, - и со стороны целей («воздействие») и мотивов (эмоционально-волевых) передающего субъекта (индивидуального и коллективного, и обоих зараз), - конструкция субъективно-экспрессивная («интонация»). В обоих случаях к смыслу передаваемого синтаксическая форма может иметь отношение лишь опосредствованное -формами самого передаваемого смысла и предмета, как «объекта», так и «субъекта». Поскольку эти последние формы суть формы не самого бытия объекта, а формы сообщаемого об этом бытии, они суть логические формы и внутренние. Вопрос об отношении к ним, о «согласовании» с ними, форм синтаксических есть особый вопрос, только подчеркивающий их разную природу и разные сферы их онтологической принадлежности.

Что касается отношения синтаксических форм к бытию «передаваемого» со стороны субъекта, то оно кажется более непосредственным, поскольку формы «передаваемого» здесь запечатлеваются в самом звуковом материале, как

ингредиенте «субъективного выражения» («экспрессия», передающаяся в «интонации», «прерывистости речи», «шепоте», «крике» и т.п.). «Многое, — говорит Гумбольдт, - в строении периодов и в связи речи нельзя свести к законам, но оно зависит всякий раз от говорящего или пишущего. Заслуга языка тогда - в том, чтобы гарантировать свободу и богатство средств для многообразия оборотов, хотя бы он доставлял только возможность создавать их в каждый дан

ный момент»86. И хотя, конечно, самая «неправильная» речь синтаксически оформлена и есть объект синтаксиса общего, индивидуального, и даже по данному случаю, однако и здесь есть вопрос о «соответствии», «адекватности» и т.п., — не только о «соответствии» некоторой условной «норме», но, что здесь важно, о «соответствии» данной ситуации. Последнее обстоятельство, опять-таки, свидетельствует о том, что здесь два разных предмета, и вопрос о различии синтаксических форм от экспрессивных в психологическом «естественном» смысле предполагает между ними онтологическую грань. Различие между ними только углубляется, если прибавить необходимый и законный новый вопрос: об отношении экспрессивных форм вообше («естественных») и синтаксических, как их «выражения», или вернее, «части» и «ингредиента», к формам логическим (поскольку вообще «сообщаемое» вызывает само по себе ту или иную субъективную реакцию, или поскольку оно может «воздействовать» так, что она будет вызвана им). Как чисто импульсивные движения или рефлексы («жесты», «мимика»), они «естественны» и непреднамеренны, становясь намеренными (цель - «воздействовать»), они должны быть так или иначе приноровлены к формам объективного сообщения (к внутренним логическим формам). Само это отношение намеренной экспрессивности к синтаксической форме ее выражения есть sui generis форма, форма именно экспрессии, в своем основании — не чисто логическая, а, можно было бы сказать, квази-логическая87, и имеющая целью не простое сообщение, а воздействие, внушение. Поскольку здесь все-таки речь идет о «передаче» «выражаемого», можно говорить о соответствии ее своему предмету -«субъекту», но при этом мы получаем не столько сообщение о нем (прямая передача), сколько его «изображение» (прямое внушение). Раз цель «воздействия» действительно имеется, т.е. раз речь идет об оформлении языка в этом направлении, мы говорим об особой организации и формах речи - уже не логических, а лишь квази-логичес-ких, и, следовательно, соответствующие внутренние формы можем называть внутренними, но не логическими формами88.

к Humboldt W. . Ucber dic Verschicdenheit des mcnschlichcn Sprachbaues und ihrcn Einfluss auf die geistige Entwickelung dcs Menschcngeschlechts / Ed. Pott A.F. Brl., 1876. §11. S. 114.

Quasi-логическая - потому что называющее слово (nomcn) в действительной речи (тропированной) всегда есть субъект некоторого предложения, предикат которого есть логическое утверждение оформленного действительного умысла речи (терминированной).

4 Бывает речь сильно насыщенная эмоциями, которую мы, тем не менее, поэтическою не называем, но так же и логическая речь возникает из речи, ничего о логике не знающей. Генезиса поэтической речи я вообще не касаюсь, со стороны же смысла Указанные в тексте темы будут затронуты ниже; здесь мне важно только показать, "омему синтаксические формы не могут быть названы внутренними.

Последние организуют синтаксические формы изнутри (деятельность фантазии) и, наслаиваясь на логических, они как бы закрывают их, и тем самым отрешают, в конечном счете, через них передаваемое от реальной связи вещей и обстоятельств, содержание коих составляет передаваемое. Намерение, осуществляемое в этом направлении, в противоположность намерению адекватной передачи того, что есть, руководимое фантазией, превращает всю соответствующую речь в речь художественно-поэтического творчества. Но — очевидно, что элементы ее - те же, что и речи прагматической, и если последняя интенци-онально лишена внутренних поэтических форм, то она нисколько не лишена тех способов внешнего оформления, которому подлежат элементы синтаксической формы. Их координация и субординация (выбор слов, их порядок, повторение, их всякое более или менее постоянное комбинирование), внешне (чувственно) воспринимаемые, составляют оформление стилистическое. Непреднамеренный или намеренный выбор стилистического оформления также представляет и субъекта и объект, но с новой стороны, - со стороны технических приемов субъектов (индивидуальных и коллективных) и со стороны технического материала (фонетического состава языка). Внимание к техническим приемам здесь тем более важно, чем шире язык пользуется своим фонетическим материалом, обработанным уже по законам внутренних поэтических форм. Стиль пользуется повторением, группировкою, расположением метафор, эпитетов и т.д., в интересах внешней композиции, внешнего «рисунка» речи, — это - костюм, по принадлежности которого субъекту последний узнается, как персонально, так и в его среде, эпохе, общественном слое и т.д.

Подобно тому как полная субъективная экспрессия включает в себя, лишь как часть, поэтическое воздействие (эстетическое и вне-эстетическое), и стилистическое оформление включает в себя, лишь как часть, запечатление того, что предопределяется внутренними поэтическими формами. Полностью экспрессия, апеллирующая ко всему симпатическому аппарату субъекта, не вмещается в рамки поэтически оформливаемого, и может пользоваться всеми другими членами словесной структуры, как средствами воплощения и воздействия. Само содержание передаваемых обстоятельств, — скорбных, возмутительных, радостных, позорных и д., - может уже нести с собою соответствующее воздействие, и, как содержание, оно передается логически упорядоченно. Оно, таким образом, может быть отображено и в объективной синтаксической конструкции, и в повторяющейся или меняющейся интонации («мелодии»), и может стать, наконец, стилистическим приемом, но это не делает еще речь поэтическою. Все это возможно и в речи прагматической, и в речи даже научной или квази

научной («критика», например), вообше в речи внутренне прозаической. Такая речь, лишенная поэтической души, внутренней поэтической формы, не имеет и внешне подлинного поэтического вида, а лишь кнази-поэтический. Это — речь риторическая. Ее намерение — не-по-зтическое воздействие, и ее строение всецело определено внешними формами: «план» на место композиции, «авантюра» на место «образа» фантазии, голая «возможность» («случай», «вероятность») на место реализуемой идеи, «мораль» и «проповедь» на место правды и т.д. Но синтаксические элементы речи риторической, как и научной терминированной, все - те же, что и речи поэтической, тропированной, ибо формы синтаксические - формы внешние, и притом независимо от интенции речи в целом, а в зависимости от состава языка и его истории.