Петь научить способна лишь беда,если любовь — как рана ножевая,если она свербит, не заживая,если разлука холоднее льда.Сдержит ли грустный соловей, когдадушу ему измучит страсть живая,раненый свист, подругу ожидаяв пламенном одиночестве гнезда?Сможет ли не оплакать участь вдовьюгордая горлица, томима горем,в мрачном безмолвье, в нежной тишине?Движимому немеркнущей любовью,наперекор глухонемым нагорьямпеть суждено, как скорбной птице, мне.
Из книги
«НЕУГАСИМЫЙ ЛУЧ» (1934–1935)
«Наваха, зарница смерти…»
Перевод А. Гелескула
Наваха {224}, зарница смерти,как птица, нежна и зла,круги надо мною чертиткосой полосой крыла.Ночной метеор безлюдья,вершит она свой полети где-то под левой грудьюугрюмые гнезда вьет.Зрачки мои — окна в поле,где бродит забытый смех;висок мой чернее смоли,а сердце — как белый снег.И я в ворота июня,гонимый крыльями зла,вхожу, как серп новолуньяво тьму глухого села.Печалей цвет паутинный,ресницы слез солонейи край дороги пустынной —и нож, как птица, над ней.Куда
от него забиться,стучать у каких дверей?..Судьба моя — морем битьсяо берег судьбы твоей.Любовью, бедой ли, шкваломзавещана эта связь?Не знаю, но вал за валомвстает и встает, дробясь.И только смерть не обманет,царя над ложью земной.Пусть яростней птица ранит —последний удар за мной!Лети же, над сердцем рея,и падай! Придет черед —и след мой желтое времяна старом снимке сотрет.
* * *
«Когда угаснет луч, который длит…»
Перевод Б. Дубина
Когда угаснет луч, который длитмучительство и щерится клыками,и ярыми вздувает языкамиогонь, что и металл испепелит?Когда устанет лютый сталактитточить и множить каменное пламя, —как над быком, гранеными клинкамивися над сердцем, стонущим навзрыд?Но не иссякнет пламя в этом горне,началом уходящее в меняи жгущее все злей и неизбывней.И камень, что вонзает в сердце корни,вовеки не отступится, казнялучами сокрушительного ливня.
* * *
«Я прах, я глина, хоть зовусь Мигелем…»
Перевод М. Ярмуша
Я прах, я глина, хоть зовусь Мигелем.Грязь — ремесло мое, и нет судьбы печальней.Она чернить меня своей считает целью.Я не ходок, а инструмент дороги дальней,язык, что нежно оскорбляет ногии рабски лижет след их на дороге.Я, словно вал огромный, океанский,зеленый вал с холодным влажным блеском,под твой башмак, что унижает ласку,стремлюсь, целуя, в жажде быть любимым,ковром в узорах пены с жадным плескомстелюсь, но все напрасно — мимо, мимо…Идешь ты надо мной, над глиной жидкой,как будто по доске ступаешь шаткой,хоть я под каблуком твоим, под пыткойтянусь к тебе, опережаю шаг твой,чтоб растоптала ты с жестокостью бесцельнойлюбовь, что порождает прах скудельный.Когда туман волнуется на кровлях,на стеклах пишет стужа иероглиф,и влажный облик плача так неявствен,я падаю к стопам твоим, как ястребс землистым клювом, окропленным кровью.Надломленною веткою зеленой,истекшей соком, падаю влюбленнок твоим ногам и водорослью сердцаплыву к тебе — ищу твое соседство!Я — прах, напрасно рвусь к тебе и тщетнотяну ладони, наряжаясь в маки,грызу подошвы я твои зубами щебня,и в красной глине сердце, в жгучем мракетаятся жабы ревности и мщенья.Своей ногой, ногою серны дикойменя ты топчешь, месишь, словно слякоть.Как виноградная двойная мякоть,рот разрывается от сдавленного крика,и каждой клеткой молит плоть моя, что надоее в давильню бросить гроздью винограда!Вскипает стона розовая пена,и плач проходит лабиринтом мозга.Ты появляешься и таешь постепенноогнем свечи, предзимним тусклым воском.Но будет плохо, если ты забудешь,что, становясь под колесом покорны,рождают прах и глина злобных чудищ,меняющих уродливые формы.Так берегись, чтобы земля однаждыне запятнала бы твои одежды,не хлынула потопом страстно и ревниво,жасминные твои ступни не очернила, —земля, где не отыщешь ты опоры,сольется нежно с клеточкою каждой,вольется в кровь твою, насытит поры,тебя облепит с первобытной жаждой!К тростинкам ног прильнет она влюбленно,затянет их в свое смесительное лонои тиною тебя накроет с головою —сольется навсегда она с тобою!
* * *
«И слух и зренье — мука для печали…»
Перевод Б. Дубина
И слух и зренье — мука для печали,что ищет забытья, а не просвета,и морем в полдень с отмели прогретойспешит в глухие, сумрачные дали.Но все, чем год за годом ни пытали, —ничто перед последней пыткой этой:тесниной между шпагой и мулетойшагать, чтобы обвиснуть на кинжале.Сейчас затихну я, — еще минута! —уйду, чтоб ты не видела отныне,чтоб мне дозваться не хватило силы.Иду, иду, иду, все туже путы —но я иду, стою, тону в пустыне.Прощай, любовь. Прощай же. До могилы.
Рауль, когда б созвездьями раулейзажег пять небосклонов небосклон —тогда б среди бунтующих знаменпять новых стягов синью полыхнули.Развороти людской притихший улейи спящих пробуди, взорви их сон.Ты словно луч. Лучи со всех сторонв лицо лучу, волнуясь, заглянули.Ты занесен, как молот, ты грохочешь,ты, как протест, бушуешь над толпою,ты, как земля, трепещешь день за днеми выкованных, как чугун, рабочихведешь на штурм умов, объятых мглою,чтоб разбудить их — озарить огнем!
КАК МНОГО СЕРДЦА!
Сегодня я в смятенье,я сам не знаю — отчего все это,сегодня только боли я открыт,сегодня дружбы я лишен,и я хотел быс корнем вырвать сердцеи под ноги швырнуть его прохожим.Опять зазеленел засохший шип.Сегодня день тоски в моей державе,сегодня грусть мне прострелила грудьсвинцом печали.Что делать?И вот я смерть ищу в чужих руках:оглядываю ласково ножи,приходит мне на память друг-топор,я думаю о колокольнях стройныхи о прыжке спокойном в пустоту.Но почему?! Я этого не знаю…А если б знал, то сердцем написал быпоследнее из писем,я сделал бы чернильницу из сердца,источник слов, прощаний и подарков.«Ты остаешься…» — я сказал бы миру.Родился я в одну из скверных лун,и больно мне от боли,которая весомей всех веселий.Мне руки обескровила любовь —я простирать их больше не могу.Мой рот в усмешке горькой искривлен.Вы видите, как взгляд мой непокорен?!Чем больше думаю — тем больше я страдаю:каким ножом отсечь мне эту боль?!Мне кажется: вчера, сегодня, завтра,страдая от всего на свете, сердцепохоже на аквариум печальный,на склеп, где умирают соловьи.Как много сердца!Хочу я сердце вырвать из груди:я — наделенный сердцем-исполиноми оттого — страдающий за всех.И сам не знаю, почему и какя, что ни день, себе дарую жизнь…
УЛЫБНИТЕСЬ!
Шагаю, довольный: я спассяот змеи с ее многоглавыми куполами,от змеи с чешуею из риз и церковных кубков.С ее хвоста на уста мои горечь стекала, а петли палаческиеоплетали и сдавливали мое сердце, преграждая дорогу крови.Шагаю, удушенный адом и чадом безумных кадил,всем этим глупым церковным великолепием, — улыбнитесь же мне!Улыбнитесь — я иду туда, где извечно находитесь вы,наполняющие снопами и гроздьями пасти тех, кто вас презирает.Вы трудитесь рядом со мной на пашнях, на стройках,у мартенов и в кузницах, — люди, увенчанные коронами пота.Я от храмов освободился (улыбнитесь же мне!),где
питался печалью лампад,заточенный в чаду алтарей,и в горы вернулся, откуда я родом,к виноградникам, чья братская кровь сливается с моей кровью,к вашим сходам — я слеплен из той же глины.Свой голод, и горе, и шрамы свои(недаром же я дружил с топорами и скалами)я сплетаю с голодом вашим и горем, с вашей клейменой плотью.Ибо для того, чтоб осилить наше отчаянье,отчаянье иссеченных плетью быков,мы слиться должны в океан!Грозные тучи наших орудийдля неба карающих рукнужны нам. Уже поблескивают топоры,и серпы из упругого металла,уже погромыхивают кувалды и молотынад головами тех, кто сделал насвьючными мулами и волами в ярме.Капиталист выпрыгивает из своей свинской роскоши,из-под распутной митры убегает архиепископ,нотариусы и регистраторы собственностейпадают, придавленные бунтующими бумагами,священники вспоминают о плоти,а в распахнутой клетке золото-левпревращается в жалкого нищего.Сноп лучей хочу я увидеть в ваших руках,хочу, чтобы злоба блеснула из-под ваших бровей,это злоба сердце мое заволакивает,когда ощущаю, как голод таранит мои внутренности,когда вижу сестру, зябнущую над корытом,когда вижу мать с ее бесконечным постом,когда вижу ваши несчастья, способные взбунтоватьне только людей, а и смиренных ягнят.Поглядеть бы на землю,удобренную подлою кровью,поглядеть бы на свирепый профиль серпа,когда он примеривается к загривкам!Вот бы на наше место всю эту знать,пусть бы вкусила хотя бы частицу того,что вкушаем мы, голодая,что толкает наши невинные рукик спасительному грабежу, к этому спасительному преступленью!
С заржавленным копьем, под видом пушки, твердьземную, чахлую, где чаянья и корнисажает человек, пересекает смерть,кидая соль, как дождь, и черепа, как зерна.Цветение эпох —как долго радость длится?Ведь солнце кровь гноит, и затрудняет вздох,и заставляет тьму темнейшую родиться.И боль и плащ ееопять, опять выходят нам навстречу.Опять в тупик, где слезы — бытие,вхожу, дождем иссечен.Я в этой тьме навечно;ее окраска — горечь без исхода,и в ней что глаз, что поводырь — слепец;светильник гаснущий стоит еще у входа,где ожерелье из неистовых сердец.Внутри колодца плакатьв соседстве с безутешною основойводы, и слез, и мрака,и сердца я желал бы, —там, где б никто не знал ни глаз, ни словамоих и праха слез не увидал бы.Вхожу медлительно и лоб склоняюмедлительно, и сердце рвут ударымедлительно, и, медленно сникая,я плачу вновь, припав к ногам гитары.Среди всех павших, и в тоске и в болине забывая эха ничьего,за то, что он звучал в моей душе всех боле,я, плача, выбираю одного.Он звался Федериковчера, — и вот зовется мертвецом;ходил вчера по всей земле великой —и вот лежит в земле под чабрецом.Подумать: кем ты был и — нет тебя!Волненье и улыбку,которых слушались гранит и скрипка,от губ своих отбросив,ты стал печальным, и теперь, скорбя,ты рая только для кладбища просишь.Свинцовый, без движенья,сон вижу твой сквозь брови,защиту — безразличье уваженья —и твой наряд — скелет без капли крови.Тот ветер, что мгновеньяуносит, как лавиной,унес с собой твой век, твой голубиный;твой век — прибой из пены, воркованьеи в небесах и в окнах трепетанье.Ты с яблоком в родстве,не справиться червю с твоею кровью,не пировать ему на смертном торжестве,и яблоня, чтоб дать плоду здоровье,к твоим костям прильнет, а не к траве.Хотя умолк источник говорливый,голубки сын по крови,внук соловья, а также внук оливы,пока земля бежит по собственному следу,ты — иммортели муж и вечной и счастливой,ты — перегной, что жимолости предок.Как смерть проста и даже простодушна,но как ее несправедлива кара!Всегда спешит и бьет ножом бездушно,когда совсем не ждешь ее удара.Ты, зданье крепкое, теперь без крыши,бескрылый ястреб, а летал всех выше;ты — мощный рык, что слышенвсе тише, и все тише, и все тише.Так пусть же кровь веселая твояказнит, как страшный молот,того, кто смертью обуздал тебя.Плевком, серпом расколот,да будет лоб его в позоре бытия.Умрет поэт — и в ранах мирозданье,и умирает в самой глубине.Космический озноб неведомых созданийгорами движет в страшной тишине,а ложем рек бежит смертельное сиянье.Селенья воплей слышу, долы жалоби вижу лес из глаз — сырой, суровый,он половодьем слез навеки окружен;и в вихре из ветров и листьев палыхвслед трауру приходит траур новый,вслед стону — стон и стон.Твоих костей не вырвать, не развеять,вулкан вина и ульев гром мятежный,поэт ткача искусней, горький, нежный;над жаром поцелуев тихо рея,узнал ты меж кинжальными клинками,что нескончаемы любовь, и смерть, и пламя.Чтоб в смерти быть с тобой на каждый случай,все уголки и неба и землизаполнила гармония созвучий,как вспышки молний в голубой дали.И кастаньет рассыпанные кучи,и батальоны флейт, цыгане, бубны,полет шмелей и скрипок,терзания гитар и голос трубный,вторжение валторн, кларнетов всхлипы…Но инструментов всех сильней молчанье.Потерян ты в пыли и без сознанья,а смерть — предел потери:как будто твой язык, твое дыханьенавеки под замком за чьей-то дверью.И будто я иду с твоею тенью,иду я со своею;ковром — молчанье под ночною сенью,а кипарис все требует: темнее!С твоей агонией твой голос цепенеет,как виселицы грубая подпорка,и похоронное питье я пробую безгневно.Ты знаешь, Федерико Гарсиа Лорка,что я из тех, кто смерть вкушает, ежедневно.
ВЕТЕР НАРОДА
Перевод А. Гелескула
Ветром народа сорван,ветром народа взвеян,голос мой каждым звукомс ветром народа сверен.Плеть до земли склоняеттемные лбы воловьи,но головы не клонитлев в белозубом реве.Народ мой — не вол в упряжке,народ мой иной породы:при каждом ударе множась,встают из глубин народалавины отваги львиной,теснины орлиных кличейи в гордых рогах утесовгранитные гряды бычьи.Волы никогда не жилина нашей земле суровой.Так кто же на это племянакинет ярем воловий!Так кто же стреножит бурю,и вал заарканит пенный,и молнию в тесной клеткеудержит орлицей пленной!Отважные астурийцыи вы, сыновья Кастильи,отточенные, как лемех,и трепетные, как крылья;кипучие андалузцы,чью бронзу из слез отлилорасплесканного рыданьяклокочущее горнило;бесстрашные арагонцы,изваянные веками;туманные галисийцыи баски — кованый камень;ржаные эстремадурцы,мурсийцы — порох и солнце;весёлые валенсийцыи твердые каталонцы;наваррцы, верные стражинужды, топора и пота,монархи темных забоев,сеньоры черной работы;все, кто в земле пролагает,как корневища тугие,путь от рождения к смерти,путь от могилы к могиле.Ярмо вам сковали люди,в чьих венах — настой цикуты;скорее об их же спиныразбейте стальные путы!Воловьи потемки тают,когда рассветает небо.Ложатся волы под обух,одетые в запах хлева,но львы умирают стоя,в кровавом наряде гнева.И жалкая смерть воловьяни для кого не потеря,но дарит миру величьекончина гордого зверя.Так пусть же, голову вскинув,приму я удар кровавыйи, мертвый и трижды мертвый,лицом к раскаленной лавезастыну, сжимая зубы,впиваясь губами в гравий!Я песнею смерть встречаю,как тот соловей весенний,который в кольце винтовокпоет на полях сражений!