Испанские поэты XX века

Гарсиа Лорка Федерико

МАЛЬЧИК-ПАХАРЬ

Перевод А. Азадовского

Был он неуклюж, рожденный для ярма и униженья, и была ярму послушна шея с самого рожденья. Для ударов он родился, словно лемех непригодный, от прожорливого плуга и земли, всегда голодной. И его душа в трясине занавоженного хлева, рано старясь, принимает цвет оливкового древа. Он вступает в жизнь, но рядом уже слышен смерти скрежет: он взрыхляет плугом землю, словно плоть родную режет. И едва проснутся чувства, в жизнь идет он, как в сраженье. И о кость земли он стойко бьется до изнеможенья. Букв и цифр не понимая, он считает капли пота, — соляной венок тяжелый землепашцу за работу. И покамест мальчик пашет с подлинно мужской отвагой, он от мяса мертвых крепнет, обтираясь росной влагой. От ударов крепко сбитый и от солнца огрубелый, хлеб-добычу раздирает он, как зверь остервенелый. С каждым днем уходит детство, с каждым годом жизнь бесплодней, и из-под земли все чаще слышен голос преисподней. Постепенно он врастает в почву, крепче корневища, чтоб его не обделила почва миром или пищей. Как гигантская заноза, он мне не дает покоя. Душу мне щемит от горькой доли мальчика-изгоя. Вот я вижу, как он пашет, рвет зубами хлеб поденный, вопрошая взглядом: «Разве только для ярма рожден я?» Жизнь его мне душит горло, грудь сжимается от боли, и мне страшно — так огромно под его ногами поле. Мальчик как зерно

ржаное, — кто спасет его такого? Где куется молот мести, разбивающий оковы? — В сердце каждого мужчины выкуется он с годами, в тех поденщиках, что в детстве были пахарями сами.

НАША МОЛОДОСТЬ НЕ УМИРАЕТ

Перевод Юнны Мориц

Да, изваянья их лежат. Но павший — не мертвец. Бессмертья сахарный росток над ними выгнул шею: тучнеет хлеб, чернеет жнец, трава хлебает громко сок, не глядя на траншею. Апрель и май прикрыли эту кровь. И первый луч, отточенный, слепящий, по горло входит в травяной покров, чтоб шевелилось кладбище, как спящий. Так, вероятно, умирали львы — рыча, сражаясь, в песен крупной пене. Еще горячих, их глотали рвы, кончалась кровь, и восходило пенье. Они до клекота в груди, до шепота в бреду шли. И всего один патрон поколебал их в шаге. Они свалились в борозду, на сапога бродячий трон, на небосвод отваги. Дороже мужества микрон, чем страха океаны. Сквозь вечный день, со всех сторон, пересекая страны, на спинах коней, светлеющих издали, хотя они гибельны и мрачны, проносятся люди, одетые в выстрелы, идеей пристанища увлечены. Нет ничего светлее их смертей. Смотрите, женщины с сияющими лбами: там зеленеет вечная, как тень, их молодость над верхними губами.

ИНТЕРБРИГАДОВЦУ, ПАВШЕМУ В ИСПАНИИ

Перевод А. Гелескула

Если живы еще на земле исполины, у которых сердца как подводные гроты, а лицо бороздят корабли и долины, горизонты и льды, — ты из этой породы. Флаги родин слетелись на клич твой орлиный, чтобы вздох твой наполнил их ветром свободы. И ты встал на дороге звериной лавины, и светлы были раны твои, как восходы. Полной грудью вобрав все ветра и приливы, ты в Испанию врос и воздвиг над камнями свод ветвей, осеняющих земли и воды. Из костей твоих мертвых восстанут оливы, и навеки сплетутся стальными корнями, и единым объятьем обнимут народы.

РУКИ

Перевод М. Ярмуша

Как повелось на свете, два рода рук бывает. Они растут, как ветви, выходят сквозь предплечья, их действия повсюду путь сердца отражают, они живут движеньем, врачуя иль калеча. Рука должна исполнить и передать движенье души, а телу служит надежною защитой. Так поднимите руки все люди, что рожденьем, и мыслями, и делом навек со мною слиты! Вот — утренние руки, привыкшие к работе, достойные доверья и почестей достойны, честнее их и чище нигде вы не найдете, уверенность и сила в пожатье их спокойном. На них всегда заметны следы земли и соли, кровавые мозоли, натруженные вены, меняется пространство, подвластное их воле, они возводят домны и новых зданий стены. Они владеют ломом, лопатами, станками, передвигают горы, металлы добывают, по их желанью город хоть среди моря встанет, и задымят заводы, и горны запылают. Рукам неутомимым созвучен труд свободный, под кожей неприступной струится кровь живая, в них жизни изобильной источник благородный, два родника богатства, что бьют, не иссякая. И так же как светила боролись с вечной ночью и как планеты с пылью должны все время биться, так повсеместно бьется род светлых рук рабочих с жестокими руками, что не хотят трудиться. Они нетопырями во тьме витают мрачной, бредут сплоченной бандой, сквозь строй их не пробиться, страшны ладоней пасти, жесток удар кулачный, бездарны эти руки — душители, убийцы! В работе не звучали и в отдыхе не пели, они сукна не ткали, деревьев не рубили, размякли от безделья и множатся без цели, — забыли пальцы танец, насквозь они прогнили! Они несут распятья, сжимают рукояти мечей и у народа богатства отнимают, их черные ладони, как тучи на закате, луч драгоценный солнца неслышно поглощают. Орудия бомбежек и грабежей позорных, раскладывают руки кинжальные пасьянсы, два бледные ландскнехта страстей, как уголь черных, вы жадности и мести бездушные посланцы. В зловонной тине руки испачканы по локти, в кровь превращают воду, грязь с пальцев не стереть их, два воплощенья злобы, два коршуна в полете, в любви они угаснут и вспыхнут на стилете! Но тружеников руки стальным пожатьем стиснут гнилые кости злобы, размякшие от лени, и, выронив кинжалы, бессильно хрустнут кости и упадут, как жабы, на жалкие колени!

ПОТ

Перевод Юнны Мориц

Вода находит в море свой рай зеленоватый, а пот находит в море свой шум и свой оттенок. Он — светлая олива с листвой солоноватой и пахнущей, как тело. Он издали приходит — прозрачный, древний, острый, и молча предлагает свой ствол с тяжелой кроной. Он скромен и вынослив. И материк, и остров он озарил короной. Он — первый сын движенья и брат слезе и свету, он бродит вдоль столетий, за луч держась руками. И стелется по свету, и вяжет осень к лету ростками, лепестками. Когда рассвет в тумане, гуськом идут крестьяне и рукояткой плуга свой сон отодвигают, и золотые ткани из пота и дыханья к лопаткам прилегают. И шелестит прозрачный, лимонный дождь подмышек, и золотые платья идут крестьянским лицам. Светлейшей, тихой ткани сияющий излишек на пахоту ложится. И делаются земли вкуснее и богаче, когда со лба горячий свой сок роняю в поле. Пускай мелькает пряжа, густая пряжа плача, колючего от соли. Кто не потел ни разу, кто о ладонях сытых не вспоминал в ленивом дыму пустого спора, тот разве понимает блаженство пор открытых и разъяренность торо ^{228} . Безделье дурно пахнет, над ним крыло возмездья. Бессмертье — в жестких пятках. Бессмертье — свойство тела, которое и руки и ноги, как созвездья, передвигает смело. Пускай кристаллом соли пометит нас работа. Пускай прозрачным станет овал лица от плача. Пусть поровну разрежут кривые струи пота твой теплый хлеб, удача.

ПОЖАР

Перевод П. Грушко

Европа вспыхнула, пылает пожарищем: из края в край, от России и до Испании, в порыве высоком и всесжигающем пожар полощется полотнищем знамени. Его костры табунами проносятся, он все сметает ураганом внезапным, он похож на победного знаменосца, водрузившего стяг багровый над Западом. Пожар пылает, как очистительный факел, опаляя во мгле небоскребы серые, свергая статуи, вгрызаясь в темь: прогнившие здания сгорают во мраке, словно это косынки кисейные. И ночь увядает, и зреет день! Пожар, порождающий грозные штормы, управляет сердцами людей и моторами. Это Ленина свет над миром кочует, алеет над ледяными просторами и горные одолевает хребты. Он бережно раны людские врачует — раны печали и нищеты. Словно солнце затмило химеру луны! Словно сердце, морского коралла багровей, титаническим рифом поднялось из волны и на землю исторглось потоками крови. Это запах, радующий обоняние, это песня, чье эхо по штрекам развеяно. Над кострами рассветными распевает Испания, украшенная портретами Ленина. Здесь люди сгорают, как метеоры… Но Испания борется, не щадя усилий, сердцем солдата озарена. Через оскорбленные Пиренейские горы, как руки, далеким кострам России свои костры протянула она!

ПЕСНЯ ЖЕНАТОГО СОЛДАТА

Перевод П. Грушко

Я чрево твое засеял зерном и любовью, подруга. Всей кровью тебе откликаюсь, тобой мои вены полны, над пашнею жду я всходов, жду ожиданием плуга, дошедшего

до глубины. Хмельной глоток моей жизни, жена моей плоти и кожи, смуглянка дозорных башен, всевидящих глаз и огня, твои безумные груди на зачавших ланей похожи — они заждались меня. Мне кажется иногда, что ты — бокал тонкостенный: чтобы тебя не разбить, я боюсь шевельнуть рукой. Своею кожей солдата я хочу облечь твои вены, словно вишенку кожурой. Зеркало моей плоти, крыльев моих опора, я смерть потому и отвергнул, что жизнь для тебя берегу. Я так люблю тебя, милая, здесь, среди пуль и пороха, где гибель на каждом шагу. Здесь, над гробами пустыми, ждущими нас под обстрелом, над растерзанными, для которых и могила-то не нужна, я люблю тебя и хотел бы поцеловать всем телом, даже в прах рассыпаясь, жена. Когда я тебя вспоминаю на страшном поле сраженья, твой образ не исчезает, не стирается, но — растет! Я вижу: ты приближаешься, и вся ты в эти мгновенья — огромный голодный рот. Почувствуй меня в траншее, пиши мне на поле брани. Имя твое воскрешая, я пишу ружейным огнем, чтоб защитить твое чрево, тоскующее в ожиданье, и сына — во чреве твоем. Наш сын родится, и будет в кулачок рука его сжата, сына нашего спеленает гитар победный напев. И жизнь моя постучится в твой дом рукою солдата, забывшего боль и гнев. Сейчас мы должны убивать, чтобы жизнь восторжествовала, но под сенью твоих волос я найду однажды покой, на простынях засыпая, похрустывающих от крахмала, сшитых твоей рукой. В тяжком движении к родам шаги твои непреклонны, и уста твои непокорные непреклонны на этом пути. Сюда, в мое одиночество, где взрывы, атаки и стоны, свой поцелуй — я знаю — ты хотела бы донести. Для нашего сына добуду я мир на поле сраженья. И пусть по закону жизни однажды накатит час, когда в неизбежной пучине потерпят кораблекрушенье два сердца — мужчина и женщина, обессилевшие от ласк.

ПАСИОНАРИЯ ^{229}

Перевод В. Резниченко

Я с песней на устах умру, как птица, расправившая крылья в поднебесье. Прощусь со всем, что дорого и мило мне в мире этом. Взор мой обратится к земным красотам, и со звонкой песней сойду без страха в мягкую могилу. О женщина с закалкою стальною! Звучит твой голос, пламенный и страстный, прокатываясь вспененной волною из края в край страны моей прекрасной. Охваченная горем безутешным, Испания истерзана войною. Мне хочется, твоим призывам внемля, припасть губами к траурным одеждам и целовать израненную землю. Ты вся — огонь. Ты источаешь пламя. Ты как миндаль весенний, искрометный, заполыхавший яркими цветами. У ног твоих дымится пепел мертвый. Дочь гордых басков, земледельцев честных, ты выросла в нагорьях величавых сильнее ветра, тверже скал отвесных, под стать деревьям в вековых дубравах. Твоя походка сотрясает горы. Сиянье солнца, корневые соки, тебя взрастили, дали силу эту. Твой голос слыша, движутся шахтеры в кромешном мраке, в штреках шахт глубоких, сквозь твердь глухую пробиваясь к свету. Горят твои артерии, в которых бушует кровь, кипящая от гнева. Слова твои взрываются, как порох, и сноп огня захлестывает небо. Расплескивая сердце в смелом споре с жестоким вихрем, что над миром свищет, сражаться будешь ты отважно, стойко, пока повсюду столько слез и горя, и столько нищих, и голодных столько. Песнь о тебе поет кузнец у горна и пастухи в горах. Рыбак выводит на белом парусе твой профиль ясный. В день бедствия, когда на тропах горных заблудшие олени в страхе бродят, им освещают путь во мгле ненастной созвездья светляков — твой облик гордый — и мириады искр — твой голос властный, который из глубинных недр исходит и рвется в небо, как горящий факел, — как будто шепчут шахтные колодцы губами опаленными во мраке. И звездный ливень по вселенной льется, и стаи тигров отступают в страхе. Твои слова близки простому люду, познавшему нужду и труд кабальный. И с именем твоим в груди повсюду встают герои, статные, как пальмы. Идут испанцы на поля сраженья, где кровь струится и поют гитары, услышав сердца твоего биенье — набатный звон и молота удары. Да будет вечен твой чеканный облик, пусть он сияет жгучими лучами, отбрасывая в небо светлый отблеск! Пускай перед тобой отступит время — слепой скрипач с согбенными плечами — и мрак забвенья, что висит над всеми. Бессмертная, ты вечно будешь с теми, кто нищ, несчастен и сражен недугом. И всякий, кто истерзан палачами, припав к тебе в слезах, воспрянет духом.

Из книги

«ЧЕЛОВЕК В ЗАСАДЕ» (1937–1939) ^{230}

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Перевод О. Савича

Поля отступили, увидев, как судорожно человек бросается на человека. Какая бездна открылась меж оливою и человеком! Животное, что поет, животное, что умеет и плакать, и корни пускать, вспомнило про свои лапы. Оно одолевало их и нежностью и цветами, но вот наконец обнажило с жестокостью бесконечной, как я обнажил свои руки. Беги и бойся их, сын мой! Когтями готов я впиться в легкое тело твое. Назад я вернулся, к тигру. Беги, не то уничтожу! Сегодня любовь — это смерть, человек человеку охотник.

ВЗЫВАЮ К БЫКУ ИСПАНИИ

Перевод П. Грушко

Испанский бык, пробудись, с коленей встань, пробудись! Очнись от бескрайнего сна, волна чернопенная — бык! Ты вдыхаешь свет, ты покрыт испариной темноты, под шкурой твоей могучий плещется океан. Проснись! Очнись от долгого сна, ты слышишь меня — очнись, немая скала груди, немая скала головы. Ты все еще спишь. Проснись, как просыпается бык, который застигнут врасплох коварной стаей волков. Поднимись! Всю силу вложи в свой рев, расправь могучий костяк, рога свои подними — два выгнутых топора, два орудья, способные звезды повергнуть в страх, два трагических рога, нацеленных в небеса. Насторожись! Бык, который весною мужествен, как никогда, бык, который в Испании, как нигде на планете, — бык; ты слышишь, горячий бык, яростный бык-вулкан, остов и свет огня, ты слышишь меня — поднимись! Цепи порви! Сердцем своим восстань, которое носит тебя по шумным аренам Испании, по звездному их песку, где волки тебя — живого — освежевать хотят: не по душе им, что ты красивый, как твой народ. Распрямись! Не дай себя охолостить, не дай дотянуться, бык, до твоих тайников плодовитых, до мужественности быка этой кошачьей лапе, которая хочет, бык, сделать тебя волом. Растопчи, ее, растопчи! Содрогнись! Им не удастся высосать твою обильную кровь, не удастся вырвать глава из глубин твоей головы, им не удастся снять темную шкуру твою, блестящий от пота бык — ртути водоворот. Восстань! Разве удастся хищникам солнце освежевать, клювами и когтями пену сорвать с волны! Разве удастся им охолостить тебя — силу, способную даже камни оплодотворить! Взреви! Бык не отступит! А если отступит, то для того, чтобы кровь затоптать в песок и, вырыв гнев из песка, все силы свои собрав, от самых своих копыт с решимостью грозной молнии обрушиться на врагов! Напади! Вспоенный бронзовым выменем, грозный бык-исполин, на суровых гранитных выпасах нашедший свирепость свою, распрямись в душе у людей, которые в первый раз над истерзанным полуостровом увидали солнца восход. Распрямись! Разъятый на две скалы, этот бык, рожденный в веках, этот бык, который живет в каждом из нас и во всех, разъятый на две половины, пусть он одной из них умрет, сражаясь, но пусть убивает врагов — другой. Восстань! Из яростной головы, охраняющей этот мир, из шеи литой, похожей на титанов, сплетенных в борьбе, родится победа, похожая на вольный протяжный рев, — и мрамор побагровеет, и зазвенят пески. Спасись! Бык, проснись, напрягись, цепи порви, напрягись, бык, восстань, зареви, напади, разъяренный бык, вихрем стань, ураганом, встрепенись, рога подними, спасись, горячий и чистый бык испанской земли! Спасись!