Испанский сон
Шрифт:
«Вот ты и вырос, — сказала она. — Это от горя. От этого быстро взрослеют, я знаю».
«Только мужчины, — спросил я, — или женщины тоже?»
«Все — и мужчины и женщины».
«Значит, — говорю, — и ты должна повзрослеть».
«Наверно», — отвечает она мне, но неуверенно.
«Или ты не горюешь?»
«Если б не горевала, то не плакала бы».
«Значит, повзрослела. Давай посмотрим».
«А что должно быть?»
«Не знаю».
«Может, целка сломаться должна?»
«Нет. Целку ломают мужчины».
И тут она говорит: «Сломай мне целку».
Я испугался.
«Ты что, — говорю, — мы не женаты. Если узнают, нас посадят в тюрьму».
«Малолеток не сажают».
«Да? А вдруг будет ребенок?»
«Не будет, — говорит она, — ведь у меня еще не было месячных. А раз нет месячных, то не будет беременности; а раз нет беременности, то нет и ребенка».
«А вот и не так, — говорю я, — вовсе наоборот: если нет месячных, тогда и получается беременность. А потом и ребенок».
«Глупости какие».
«Совсем не глупости. Я точно знаю».
«Откуда же тебе знать? — хихикнула она. — Разве у тебя были месячные?»
Мы посмеялись ее шутке.
Вообще-то я знал об этом из разговора мамы с ее подругой — подслушал попросту разговор — но после Олиных слов засомневался. В самом деле, подумал, ведь у совсем маленьких девочек, ясельных например, месячных тоже нет! Но что-то ни одна из них никогда не беременела. Насколько я знал.
«Ну так что, — спросила Оля, — ты меня трахнешь?»
«Да».
«Давай».
И вот она ложится передо мной, расставляет ноги, накладывает пальцы на свои срамные губы и растягивает их в стороны. Я ложусь сверху, нащупываю своим членом ее самое глубокое место и давлю туда все сильней и сильней. И чувствую, мне становится больно.
«Не так, — говорит она, — наверно, никто тебе не объяснял, как это делается. Нужно туда-сюда, туда-сюда. А я буду тебе подмахивать».
Тут у меня возникает подозрение.
«А ты, — говорю, — с кем-то уже трахалась, что ли?»
Смотрю, она краснеет.
«Нет. Мне просто рассказывали. Девчонки».
«Врешь».
«Не вру».
«А чего тогда покраснела?»
«А ничего. Будешь трахаться, или поссоримся?»
Я растерялся — лежу на ней и молчу, не знаю, как быть. Если она меня предала, значит, нельзя мне ее трахать. А если нет?
«Дурак, — говорит она. — Если бы я уже трахалась, у меня бы целки не было».
За дурака я, конечно, должен бы ей по шее, но я понимаю, что она права — я сто раз видел ее целку, пальцами щупал и так далее. Что же она покраснела, думаю я. Но делать нечего — опять вставляю в нее свой член и начинаю делать туда-сюда, как она сказала.
«Кайф», — говорит она.
Я тогда был слишком молод, чтоб кончить, но мне тоже было хорошо. Потом мы оба устали и остановились.
«Теперь я твоя любовница», — говорит она.
«Но я еще не сломал».
«Все равно. Ах, если бы ты не уезжал…»
«Да, — говорю, — тогда бы сломал когда-нибудь».
«Быстро бы сломал. Ты хорошо трахаешься».
Тут я снова начинаю ее подозревать — если она никогда не трахалась, то откуда ей знать, что хорошо и что плохо? Но она опять как заревет, и я, глядя на нее, тоже. Сидим и ревем, слезинки друг с дружки стираем. Долго так сидели, пока не пришли ее родители. Ну, мы уже, конечно, к этому времени оделись.
Ее мама меня потрепала по голове.
«Здравствуй, Вася, — говорит, — я слышала, ты уезжаешь?»
«Ну».
«Жаль, — говорит. — Уж такой хороший женишок».
Уж не женишок, хотел я ей сказать, а потом вспомнил, что целку-то не сломал, и осекся. Да и вообще, мама есть мама. Хотя у нее сиськи были, скажу я тебе… У Оли-то, ясно, никаких еще сисек не было.
«Я, — говорю, — буду письма писать».
«Пиши, — говорит мне ее мама, — письма дело хорошее». — И вздохнула, грустно так, будто вспомнила из своей жизни что-то похожее — я даже чуть опять не заревел.
«Все, — говорю, — пошел. Прощай, подруга».
«Мамочка, — спрашивает тут Оля этаким невинным голоском, — можно мне Васю поцеловать на прощанье?»
«А ты его любишь?» — спрашивает ее мама. В другое бы время я подумал — провокаторша, а так это был серьезный какой-то разговор. И веришь, Оля моя нисколечко даже не задумалась, не застеснялась.
«Конечно, люблю», — говорит, и опять слезки на глазах появляются.
«Ну, тогда поцелуй».
Оля меня — чмок в щечку! Я рожу скривил и говорю:
«Разве так целуются на прощанье?»
«А как?»
«Надо в губы».
Она опять покраснела и на маму косится.
«Что ж, — говорит мама, хорошая женщина. — Вася прав; на прощанье целуются в губы».
«Тогда, — говорит Оля, — ты, мама, отвернись».
Мама отвернулась, и мы с Олей поцеловались. Быстро, конечно, но крепко, взасос, как положено.
И расстались. Разошлись, как в море корабли.
Вот так, Мариша, состоялась моя первая и последняя в жизни любовь. Потому что потом все было хуже. Ни одна из тех, что я встречал в других городах, Оле и в подметки не годилась. Ну, конечно, еще какое-то время — письма… но что письма! Я как начну письмо, так сразу вспомню об ее писечке… пишу какую-то х--ню про учебу, и слезы капают на листок…
При своих последних словах Этот заплакал, и Марина испытала к нему что-то похожее на сочувствие.
— Эй, — сказала она, — перестань. Бывает и хуже.
Он поднял на нее тоскливый, измученный взгляд.
— Я знаю, что я плохой… но это же не просто так… Плохие тоже люди… и не с кем поделиться… душу раскрыть… а так иногда хочется…
— Я понимаю тебя, — сказала она.
— Понимаешь — что? Как плохо, когда некому душу раскрыть, или…
— Полностью понимаю.