Испанский сон
Шрифт:
Он сложил расписку пополам. Он медлил.
— Змей тебя побери, — пробормотала она. — Хочешь прямо сейчас?
— Ну уж нет. Хочу на койке, как положено.
— Тогда давай расписку, и пошли.
Он протянул ей расписку. Она взяла ее.
— Не бойся, — сказала, — не обману.
Они вышли из подъезда.
— Завтра, — спросил он, — во сколько придешь?
— Ты и впрямь дурной, — сказала она, беря его под руку, — завтра что? Пятница. С чего бы я пришла в пятницу? Разве посещения разрешают в пятницу? Сам же хочешь нас обоих, это… под монастырь.
—
— Значит, так. По обычному графику.
— Давай провожу, — неловко предложил он.
— До автостанции? Далековато…
— Ну, хоть до остановки…
— До остановки — давай.
Он проводил ее до остановки автобуса. На следующей остановке она вышла, перешла через дорогу и поехала в обратную сторону. Она ехала на вокзал, чтобы выкупить пару заказанных накануне плацкартных билетов, затем к Корнею, чтобы его покормить, а от него — в общежитие, место сегодняшней ночевки. Она ехала и думала об Отце.
…А что же Отец?
Дважды в неделю, в среду и в один из выходных, она являлась в больницу и по несколько часов общалась с Отцом. Посещения разрешались в оба выходных, и она, конечно, хотела бы это использовать, но столь частые визиты (тем более, якобы из уезда) привлекли бы чрезмерное внимание, и она лишилась бы полезной привилегии сказать: «как раз в тот день меня не было». Вначале эти свидания проходили внутри корпуса — не из-за особого режима, а просто потому, что стояли холода, и она боялась, что Отец простудится; потом стало потеплее, и можно было уже прогуляться под ручку по территории.
Отец выглядел в целом как всегда, как и раньше; только по одному и можно было сразу отличить Отца нынешнего от прежнего — по резкому больничному запаху, которым здесь было пропитано буквально все. При спокойном и неторопливом общении, однако, становились заметны и другие отличия — например, Он был теперь постоянно задумчив, самоуглублен; иногда начинал беспокойно и беспричинно оглядываться, как бы ожидая опасностей со стороны — именно так Он вел себя в тот самый злополучный вечер, когда пропала собака и Он предложил отменить сладкий час. Она не пыталась выяснить, что с Ним. Слишком много всего навалилось на Отца — участок, сизо… экспертизы… теперь это так называемое лечение, последствия которого в любом случае придется преодолевать… Она ничего не сказала Ему о своих делах, о планах. Мало ли как действует то, чем они Его пичкают… еще проговорится… а потому — то же, что и для всех — учеба в районном училище… угол у старушки…
Он, видно, чувствовал, что она не вполне откровенна с Ним, слегка как бы дичился; когда они впервые оказались более или менее одни, вне близкого обзора, она обняла Его и, делая вид, что расстегивает свою пуговицу, нащупала сквозь больничную пижаму любимого Царя. Она погладила Его, такого теперь недоступного, тоскливо завидуя больничным сестрам, которые могли видеть Его во время каких-нибудь процедур… и Он внезапно отстранился.
— Не нужно, доченька… Не сейчас.
— Но тебя могут не скоро выписать, Батюшка…
— Ну, так что ж. Будем ждать, значит.
—
— Что такое ты говоришь, глупая…
Она заплакала.
— Батюшка… обещаю… все, все будет как прежде…
— Будем надеяться, — сказал Он мягко и погладил ее по голове, — вот тогда и поласкаешь Меня…
Она тихонько всхлипывала, как бывало в детстве.
— …а сейчас расскажи что-нибудь про учебу…
И вот настала суббота — канун Восьмого Марта, славного праздника — и она явилась пораньше, с подарочками для тех, кого не будет завтра; многие такие же, как она, посетители делали то же самое, мужчины несли цветы, женщины были накрашены и возбуждены, явно готовились к вечерней пьянке и так далее — нормальный Международный Женский День в сумасшедшем доме.
Хороший денек, подумала она. Чтобы потерять невинность и вообще. И завтра тоже хороший. Но самый лучший день — понедельник. В понедельник Его привезли сюда, в понедельник и вывезут. Дай-то Царь… Если сегодня это получится, устрою завтра Корнею праздничек… женский день… Скажу, не выдержала, сама проткнула. Пусть хоть потешится напоследок… Он заслужил…
Коротко повидалась с Отцом — короче, чем обычно. Сумасшедший день, Батюшка… Кстати, не удивляйся, если увидишь меня в неурочное время, хорошо?
Рассталась с Отцом. Дай-то Царь… Этот подошел, воровато оглянулся и извлек из-под халата цветочек.
— Это тебе.
— Спасибо. Трогательно…
— Иди к той двери, где выносят — знаешь?
— Ну.
— Все-то ты знаешь…
Она пошла. Обогнула корпус, осторожненько зашла, вроде никем не замеченная. Этот уже стоял там за дверью, возбужденно дышал вокруг спиртовым перегаром.
— Идем.
Он поднялся на три ступеньки, заглянул в коридор, махнул ей рукой, чтобы шла быстрее. Они миновали несколько дверей, и он достал из кармана ключ и отпер очередную.
— Заходи быстренько.
Они зашли. Это была маленькая палата, с двумя пустыми застланными койками, закрашенным окном, шкафом и умывальником. Без стола. Даже почему-то без единого стула.
Этот запер дверь за собой, повернул ключ и оставил его в замке.
Комната для забав, подумала она. В самом деле, зачем в такой комнате стулья? Одежду можно повесить на спинку койки… или в шкаф… а на стекле, между прочим, процарапано матерное слово… и посредине буквы «Х» краска ободрана… сквозь нее можно и подсмотреть…
— Вот мы и одни, — довольно сказал Этот и потер руки. — Давай. Раздевайся.
— Погоди, — сказала она, — ты вчера сделал что должен был? В администрации?
— Да, да. Раздевайся, говорю.
— Я хочу посмотреть.
— Что еще посмотреть?
— На печать. На документы.
— Слушай, — нетерпеливо сказал он, — ты специально? Сказал, сделал… после покажу… Я хочу, понимаешь? Не выводи меня… не то…
Она начала раздеваться. Он снял халат и расстегнул пояс. Его глаза налились красным, как у быка, раздраженного пиками и бандерильями, видящего перед собой одну кровавую цель и более ничего.