Испанский сон

Аксельруд Феликс Павлович

— Конечно, — сказала она в заключение, — он очень издергался, на него сильно подействовали все эти испытания… вообще, вся тамошняя обстановка… вы же представляете себе? Любой нормальный человек после этого мог бы какое-то время вести себя странно… с точки зрения окружающих, а особенно тех, кто его не знает… но я-то знаю его всю свою жизнь, и мне кажется, что он вполне здоров… и уж в любом случае ни для кого не представляет ни малейшей опасности…

Ей показалось, что он поджал губы.

— В общем, Григорий Семенович, я хотела бы его забрать, — закруглилась она. — Отвезти домой. И чем скорее, тем лучше.

— Забрать?.. — переспросил он задумчиво, и опять она подумала, что он сейчас вполне может сказать: «Ну, раз вы так уж хотите… Почему бы и нет — идите, забирайте…» — или что-нибудь в этом же роде.

Но он так не сказал.

— Вы очень любите вашего папочку? — спросил он с явным участием, и сердце ее забилось сильнее.

— Да, — еле слышно сказала она.

Он покрутил в руках авторучку. Его руки были небольшие, сухие, крепкие; в том, как он крутил авторучку, было своеобразное изящество. Ее взгляд почему-то сконцентрировался на этих руках. Руки такого типа она видела у знаменитых пожилых скрипачей, когда их крупным планом показывали по телевизору.

— Мне очень жаль, — сказал он, — но ваш папочка нездоров. Мы должны наблюдать его… какое-то время.

— Давайте мы будем приезжать… на осмотр…

— Требуется стационар, — сказал он мягко.

Она всхлипнула.

— Я точно знаю, что он здоров, — сказала она. — Поймите — здоров. Эта экспертиза…

Она осеклась. Она чуть не проговорилась.

Врач помолчал.

— Видите ли, — сказал он, — мне часто приходится разговаривать с родственниками, — сказал он, — и именно об этих вещах. У большинства наших пациентов либо вообще нет родственников, либо они есть, но не приезжают сюда… или крайне редко… они, видите ли, рады, что сбыли с рук человека, который, может быть, дал им жизнь… да просто близкого человека! Рады, что теперь не они будут выносить все тяготы общения с душевнобольным, а что это будут делать другие люди, чужие, которым государство специально платит деньги за это… Они убеждают себя, что здесь им лучше, что здесь их лечат… заботятся о них… Я не знаю, глупость это, лицемерие, или просто душевная черствость… но поверьте, половину таких пациентов действительно можно было бы выписать прямо сегодня — только не знаю, куда и к кому…

О чем это он, подумала она, какое это имеет ко мне отношение… Говорят, психиатры становятся похожи на своих пациентов… наверно, это именно такой…

— Но есть и другие, — сказал врач, — как вы. Они принимают случившееся как крест, который им надлежит нести вместе. Ведь это могло произойти не с их родственниками, а с ними самими! В таком настрое кое-кто усматривает самоотверженность, чуть ли не подвиг, но я бы не стал их перехваливать — они поступают просто как нормальные люди… как должно поступать… Они приходят ко мне и спрашивают: доктор, когда мы можем его забрать? А некоторые спрашивают более определенно, в точности как вы: доктор, могу я забрать его как можно скорее?

Он сделал паузу и посмотрел на нее, как бы ожидая ответа. Она молчала. Что она могла сказать?

— Да, — печально продолжил Григорий Семенович, — или так, или сяк спрашивают почти все эти люди, потому что те, первые, кто нехочет забрать, — он сильно подчеркнул свое «не», — они просто не приходят…

Он мучил ее. Она не выдержала.

— Мы говорим… о моем отце…

— Да, — подтвердил он, — и они говорят то же самое… Я бы и рад им сказать: друзья, забирайте его… или ее… хоть сегодня! Иногда, кстати, так и бывает… и они забирают… и все хорошо… Но чаще, увы, я отвечаю — я должен отвечать — друзья, послушайте. Ваш, в данном случае, папочка — нездоров. Другими словами, он тяжко болен. Ведь если бы он заболел каким-нибудь органическим расстройством… ну, например — не дай Бог, конечно — воспалением желчного пузыря… Вы отвезли бы его в больницу. Вы подождали бы, пока его обследуют. Ему назначили бы какие-то процедуры… если необходимо, прооперировали бы… И вам не пришла бы в голову мысль посреди или даже в начале лечения придти к лечащему врачу и сказать: «Доктор, могу я забрать его прямо сейчас?» Вы согласны со мной, что это была бы глупая идея?

— Наверно, — тоскливо выдавила она, понимая, куда клонит врач, — но это если желчный пузырь…

— Но вы же не видите этого пузыря! — воскликнул Григорий Семенович. — Откуда вы вообще знаете, что это пузырь? Вы кто по профессии? Впрочем, — поправился он, — вы, вероятно, еще учитесь в школе…

— Учусь, — подтвердила она уклончиво.

— Что ж, — увлеченно продолжал он, не замечая ее легкой заминки, — вы даже можете помнить что-то о желчном пузыре из урока анатомии… Но ведь пока вашего родственника не обследовали, вы даже не знали, что именно у него! Ведь это врач вам сказал — человек, которого специально учили! — это он вам сказал, что желчный пузырь и так далее… И вы верите ему… и это нормально… Почему же, когда дело касается расстройства высшей нервной деятельности, — он выделил и сопроводил уважительным жестом слово «высшей», — то есть самого сложного, что только есть в человеческом организме… почему при этом вы думаете, что понимаете больше врача?

Он сволочь, подумала она.

— Я вовсе не думаю, что понимаю больше врача, — сказала она дрожащим голосом, — просто если речь идет о желчном пузыре, то это, наверно, болит… человек же сам начинает жаловаться… А здесь…

— Никто не жалуется, да?

— Да…

— Скажите… э-э… а вот грудной ребенок, по-вашему, может пожаловаться?

— Конечно. Он плачет…

— Здоровые дети тоже плачут.

Он помолчал.

— Грудных детей несут к врачу не тогда, когда они просто плачут… а может быть, и не плачут вообще… но когда они ведут себя ненормально. Ненормальность эта не сразу замечается окружающими. Постепенно складывается определенная картина… и ребенка лечат — от того ли, другого… — Он положил авторучку на стол. — Наш разговор становится пустым. У вашего отца острые параноидальные эпизоды; он в состоянии нанести вред себе; что бы вам ни казалось, при определенных условиях он может быть опасен для общества… — Он покачал головой. — Деточка, вы не можете его забрать ни сегодня, ни завтра.

— А когда?

— Я не знаю… пока не знаю. Будем лечить.

Лечить… Разговор был окончен.

Ей сказали, что он еврей. Несмотря на свою общую культуру, воспитанную с детства и сильно развитую за полгода с Корнеем, она не удержалась от злобной мысли — вот, не зря про них говорят… теперь понятно… бездушный мучитель Григорий Семенович, проклятый еврей… Впрочем, подумала тут же устало, Семенов уж наверняка не еврей, а ничем не лучше… даже хуже — этот лишь продолжает… а с того все началось…

А еще ей сказали, что процесс официальной выписки, особенно свеженького, вновь поступившего пациента — да еще такого, про которого говорят «тяжко болен» — может длиться годами.

И из всех этих разговоров, и из того, что она уже успела прочувствовать душой и увидеть собственными глазами, ей стало совершенно ясно, что не просто более быстрым и эффективным способом, но единственным способом спасения Отца будет банальный побег.

Побег этот означал большее, нежели просто вывести Отца за ограду и сесть вместе с Ним на автобус номер двадцать один, а потом на поезд. Страна, конечно, большая… да и беглый псих не то, что беглый рецидивист-убийца… но один раз она уже проявила беспечность, приведшую к катастрофе, и теперь она не должна была рисковать. Нужно было сделать не так, чтобы Отца не нашли, но так, чтобы никто и не стал Его искать, то есть чтобы документы были изменены… или пропали… Она еще не знала, что именно предстояло сделать с документами — она должна была узнать — но в любом случае это был подлог, уголовщина. И дальше: даже если она продумает все до мельчайших деталей, всегда останется вероятность засыпаться. Ну, например, садятся они с Отцом в поезд, чтобы уехать прочь, прочь… и тут же на перроне оказывается больничная медсестра, по совпадению провожающая какую-нибудь свою тетушку. Медсестра с удивлением смотрит на Отца и вспоминает, что больной-то вчера и впрямь исчез из палаты… хотя о выписке, кажется, речи не шло… Милиция! Караул! Приехали.

И начинается: сбежал… ну, одежду дочь привезла, это понятно… мелочь… а что там с документами? Ах, подменены? украдены? Должностной подлог, стало быть; ну-ка, разберемся. Да ведь дочка-то в этой самой больнице работает! О, тогда она первый наш фигурант. Дочку — в кутузку, а папашу — на долечивание. И все. Все!

Она и вообще не имела права рисковать, а такрисковать — тем более. Нельзя, чтобы она стала обвиняемой. Значит — важнейший вывод! — нельзя было ей устраиваться на работу в больницу, по меньшей мере до того, пока побег как таковой не исключался. Она должна была организовать его чужими руками, да так, чтобы нити к ней не вели.