Испанский сон
Шрифт:
Он должен был спустить разговор на тормозах. Он и спустил, оставив его за собой как свидетельство своей бдительности. Пробурчал какие-то мутные фразы, достал выпивку. Не удержался, чтобы не поинтересоваться, как Ольга в постели — обрати внимание, назвал Ольгой, не сукой.
Я рассказал то, что они и без меня знали. Коротко, с кое-какими деталями. Так, чтобы у него слюнки потекли. А может, не только слюнки.
Расстались вроде бы по хорошему…
Но я недооценил его. Вообще их всех недооценил — и сделал ошибку. Когда мы с Виктором выпили, когда у него уже вытекло что положено, я сказал фразу, которую мне нельзя было говорить. По крайней мере в тот день. Всего одну фразу, но ее было достаточно для моего бездарного последующего падения. Я сказал:
«Все путем, Виктор. Зла на тебя не держу… Но если хочешь мое неофициальное мнение — лучше бы нам съехать с этой темы, да поскорей».
«В смысле?» — насторожился он сразу же.
«В самом прямом». — И я резко перевел разговор на другое.
Я, кажется, все предусмотрел. Я даже умно сказал «нам», чтобы, когда он будет прослушивать запись этого разговора, на меня не легло подозрение в предательстве… Ах, не нужно было мне это говорить. Через пару дней они бы сами поставили передо мной такую задачу. И я был бы абсолютным победителем… но так, наверно, бывает только в кино. Меня не грохнули — слишком много передал я денег и позаботился, чтобы в случае чего слишком многие ниточки бы громко зазвенели. Но большие люди, от которых всегда что-то зависит, перестали мне звонить, и это было первым сигналом. Потом у меня состоялся очень, очень неприятный разговор в коллегии — оказалось, что некоторые мои проделки только и ждут, как бы выплыть наружу, и не работать бы мне адвокатом вообще, а не только в Кизлеве… Я уж присматривал местечко в коммерческой структуре, отнюдь не из самых богатых — но пришел человек, старый знакомый, хладнокровный убийца, которого я защищал… даже и не раз… и открытым текстом посоветовал мне убираться из города… ну не так чтобы в двадцать четыре часа… но, скажем, так, как тебе посоветовал твой участковый Семенов…
— А как же выстрелы? — спросила Марина.
— Выстрелы?
— Ты тогда сказал, что были и выстрелы…
— Хм. Пожалуй, да… Дела ведь разваливаются не так, как карточные домики. Натянутые нити рвутся… а знаешь, как может поранить натянутая струна?
— Это все какие-то иносказания…
— Да где там. Если ты — конкретный следователь в таком же, как этот, уездном центре, и тебе посчастливилось ухватить за яйца крупного ворюгу, и вдруг ты видишь, как у тебя забирают дело, то есть уводят ворюгу из-под носа, да не к другому следователю, а просто так, на повышение… что ты тогда делаешь? Радуешься за ближнего, да? Как бы не так… Ты — со злобы, с корысти, просто с классовой удали — продолжаешь преследовать и его самого, и заодно его высоких дружков-приятелей… А если ты еще не один — если вас много таких? Вот тебе и иносказания. Шантаж, торговля… в лучшем случае кто-то сдается… съезжает, как я, с хорошего места… в худшем же случае — маленькая война… А на войне бывают выстрелы…
Она погладила его по голове.
— Мне это не понять…
— Женщинам не нужно понимать это, милая.
— Ну, вот Ольга — ведь она это понимает?
— Она понимает. Но она… как бы не совсем женщина.
— По твоим рассказам получается, что очень даже женщина.
— Наполовину, да.
— А я?
— А ты — целиком.
Вот теперь, обратилась она к Царевне, похоже, и до тебя дошло… Давай-ка, подружка, сматывайся.
— Целиком, — повторила она вслед за Корнеем. — Подходящее словцо.
— Глуповатая шутка…
— Да ведь уже установлено, что я дурочка.
— Дурочка, я люблю тебя.
Наконец ее допустили к Отцу.
Увидев Его, она заплакала. И с удивлением ощутила, что плачет не от неизмеримой своей вины, не от страха перед новым неведомым будущим, не от облегчения и тем более не от долгожданного счастья свидания, а всего лишь от обычной бабьей жалости.
Эта сцена проходила в присутствии людей. Она была тщательно отрепетирована, как и все остальное, что она должна была говорить и делать. Наедине — позже… может быть… Сейчас стояла одна задача — спасти Отца; она уже научилась тактической логике и не позволила себе отступить от плана. Предполагалось, что она не сможет сдержать слез — она и не сдерживала. Она и испытала не больше бабьей жалости, естественного мотива этих слез, дрожащим голоском выдавливая из себя дурацкую, немыслимую в нормальных условиях фразу:
— Бедный, бедненький папочка…
Наверно, она могла бы стать хорошей актрисой.
Она обняла Его, продолжая жалеть своими пальцами и локтями, вдыхая незнакомые сложные запахи, исходящие теперь от Него. Она заметила, что он не воспользовался ни единым символом их интимного, их тайного языка прикосновений. Сердится? Есть за что… Может быть, слишком измучен? Он был, похоже, слегка не в себе.
Он даже будто слегка отстранился. И одновременно с этим едва уловимым жестом что-то изменилось в небольшой комнате. Все будто расслабились — и Он, и Корней, и тюремно-больничные свидетели, и сама она тоже. Встреча приобрела тот самый докучный, тягостно-рутинный характер, которого Корней требовал от нее. Они присели. Она расспрашивала Отца о незначительном. Он отвечал вяло, немногословно, тусклым монотонным голосом, будто Ему трудно было говорить.
Вечером она напилась — по-простому, как мужик, чтобы расслабиться. Ей вдруг стало все противно; она ощутила себя старой, увечной, ни на что не пригодной; решила, что жизнь ее кончена; плакала, уткнувшись в плечо Корнея, и не хотела любви.
— Мы должны съездить в область, — сказал адвокат после завтрака. — Собирайся.
— Зачем?
— Надо.
Она пожала плечами и пошла собираться.
— Может быть, все же объяснишь? — спросила она, когда они уже сели в автобус. — Сегодня суббота… учреждения не работают…
— Тебе нужно обновить гардероб, — сказал он. — В наших магазинах нет ни черта. Китеж — это, конечно, не Москва, но все-таки.
— Купить вещи? Только затем мы и едем?
— Ну, не только. Мне надо кое-куда зайти…
Она посмотрела на него повнимательней.
— Врешь. Никуда тебе не надо.
— Ну, как же — в кино… в ресторан…
Она задумалась.
— Будешь комплексовать?
Она сама не знала, как к этому относиться. Она приехала к адвокату, чтобы он помог вызволить Отца. Да, он сделался близок. Он открыл ей свою душу и свой дом; она открыла ему Царство.
Но сейчас начиналось другое. Денежные дела, семейные — их с Корнеем! — дела; суета, непонятно как связанная с Целью. Она не была готова к этому. По меньшей мере ей нужно было обдумать эту новую проблему, а он, хитрец, не дал ей времени, спекульнул на доверии, посадил прежде в автобус, а уж потом соизволил ответить на вопрос.
— Да, — сказала она с вызовом. — Не хочу быть твоей содержанкой.
— Ну ясно, — сказал он с доброй улыбкой, — я другого и не ждал… А чьей хочешь?
— Ничьей не хочу.
— Но это же невозможно, — удивился он, — а если освобождение Отца займет годы? Так и будешь ходить все это время в чем сейчас?
— В деревне ходила, — сказала она неуверенно.
— Не глупи, — строго сказал адвокат. — Мы с тобой вместе ходим по разным местам… Я хочу, чтобы ты была одета прилично. Кажется, ты боялась повредить моей репутации?
— Ты не для того это делаешь. Я же вижу.
— А для чего?
— Не считай меня идиоткой. Я же не против того, что ты меня кормишь… раз я сама не зарабатываю… но одежда, это уже другое…