Испанский сон
Шрифт:
Как можно раньше она должна завести разговор с кем-то из персонала — она еще не знала, с кем именно, и для начала следовало понять, кто кем руководит и кто чем занимается. Чем занимается она сама?.. Где и с кем живет? О, это серьезные вопросы, и если их зададут, она должна отвечать безупречно. Преимуществом было то, что никто в городе ее еще не знал и что она еще не взялась за перевод в областное училище. Она — уездная жительница; учится ясно где, живет в Кизлеве у родственников… нет, родственники — это плохо, у кого-то из персонала может быть связь с кем-то из ее односельчан, ее уличат во лжи… невозможно. Живет одна. Снимает угол. На первое время сойдет, но лучше бы вопрос об ее учебе был задан позже и нужным лицом — к чему лишние разговоры? — а значит, сейчас нужно избегать ситуаций, в которых вопрос мог бы прозвучать. И выяснить побыстрее, известны ли в больнице детали прекращенного дела, а если известны, то кому и какие.
Позже, когда она переведется, ей зададут вопрос, как она устроена в городе. Из-за явной безнравственности ее быта этот вопрос нужно продумать сейчас. Полностью отрицать связь с Корнеем? А если кто увидит их вместе, под ручку, поздно вечером? Жених? Рановато… Дядюшка? Хило, хило… Просто адвокат? Глупо. Если в больнице не знают про дело, то зачем бы ей вообще адвокат; а если знают, то зачем жить с адвокатом? Сложный вопрос. Нужно придумывать что-то специальное.
Например, изменить внешность. Парик, очки, на нос нашлепка какая-нибудь. Никто ее не узнает ни на улице, ни в подъезде… Хило. Они с Корнеем идут в гости — парик снимать в туалете или как? Появятся нужные ей новые знакомства… да и старые тоже есть… обязательно возникнет дурацкая ситуация, проблем только прибудет. Хило. Очень хило. Еще одно: при переводе в училище спросят, где она будет жить. Прописаться в училищном общежитии? Почему бы и нет… да и почему только прописаться?.. Корней теперь работает на большое начальство — поможет, небось, койку получить… Она будет то там, то здесь ночевать через раз… соседки в общежитии только рады будут… да не только рады, а будут обязаны… ну, а Корней как-нибудь переживет. Разлуки ведь разжигают любовь, верно?
Что еще там? Вдвоем под ручку? Ну, завела ухажера… подумаешь… Да, неплоха эта мысль про общежитие. Просто отличная мысль — вот она, свобода! — и доступ к Корнеевым благам не прекращается, по крайней мере на какое-то время… а там, если он еще будет нужен, можно будет опять же переиграть. Если надоест это ему и он выставит ультиматум. Вплоть до свадьбы, если он будет настаивать. Что ей эти бумажки! Развестись с таким пара пустяков. Освободит Отца, приведет в их совместную с Корнеем квартиру, будет спать только с Ним, а не с ним… да он сам сразу взвоет и разведется. Еще и денег даст, чтоб ушла.
Думалось ей легко, как было до тяжких событий, как будто ее воображение, полгода назад арестованное, прибитое этими событиями, теперь вырывалось из клетки, расправляло крылышки, освобождалось — пусть не до конца еще — вместе с Отцом. Сегодня же вечером — разговор с Корнеем про общежитие, простой разговор… а сейчас — в больничку, к Батюшке… ну, держитесь, суки психические, сказала она себе; вы еще не знаете, что за девочка такая, что за Снегурочка едет к вам на двадцать первом автобусе… да лучше бы вам никогда этого и не узнать.
— Слушай, да что ты за падла такая? — спросил Этот с досадой и удивлением, и плюнул тоскливо. — Все бабы как бабы… даже… эх! и ни с кем никогда ничего такого… Теперь еще думать об этом начну, еще хуже станет… Дрянь такая, зачем только я повелся на тебя.
Она пристыженно молчала, ощущая свою вину перед ним — даже перед Этим, медбратом по профессии и подонком по натуре, имеющим, конечно, какое-то имя, но не заслуживающим его — не заслуживающим ничего, кроме разве что заглавной буквы, да и то чтобы лишь отличить его от прочих, таких же безымянных, как и он.
Ну, предупреждала. Что толку-то? Важен результат. Конечно, она виновата. Договор есть договор… Она не предупреждать должна была, а действительно сделать все возможное, чтобы такого не получилось. Она как бы и сделала… вроде бы… а выходит, не все. Она не справилась с собой. Да, не специально. Но когда, к примеру, шофер не справляется с управлением, калечит людей — это как? Ведь тоже не специально, а от этого разве кому-то легче? Не справился — виноват.
Она сделала все, как замышляла. Три месяца делала, прошла огромный путь, начиная с самого первого посещения, все изучила и разложила по полочкам и не допустила ни одной самой малюсенькой ошибки. И теперь, когда был составлен план, безукоризненный план всего, и когда Этот был уже приручен, и согласился, и выучил все наизусть… когда все, все было подготовлено и осталось, змей его побери, всего лишь отдаться ему…
А как хорошо начиналось! Как быстро и вместе с тем осторожно ей удавалось действовать! Царь вел ее, не иначе. Она так четко работала с информационным потоком, что даже сейчас, через квартал после ее первого посещения и академического перевода, в больнице все еще думали, что она живет где-то в уезде и дважды в неделю приезжает на междугороднем автобусе, чтобы проведать больного отца. Благодаря такому общему мнению, казалось вполне естественным, что она проводит здесь долгие часы, зачастую выходящие за пределы обычного времени посещений — раз уж приехала так далеко…
Тогда, после своих первых визитов в больницу, когда первые восторги прошли и она проанализировала первую значимую порцию добытых сведений, ей стала ясна очередная грозящая Отцу опасность. Да, она спасла Его от зоны, от страданий, может быть, даже от гибели, но теперь грозило другое: Его будут лечить. Лечение это, десятилетиями медицинской науки рассчитанное на подавление личности, за год способно было превратить Отца в действительно душевнобольного; таким образом, медлить было нельзя. Она решила пойти к тому, от кого зависит выписка. Ей объяснили, что это заведующий отделением. Она несколько дней готовилась к этому разговору, прикидывала, как и что сказать — больше всего она беспокоилась, что заведующий отделением не воспримет ее всерьез из-за ее чересчур юного возраста.
Она подготовилась хорошо; она сильно накрасилась, чтобы казаться старше. Перед тем, как зайти в его кабинет, она чувствовала себя уверенно, была лучезарна и весела, но когда она узнала, что его зовут Григорий Семенович, у нее испортилось настроение: Семенович — это напомнило ей Семенова, и она суеверно подумала, не стоит ли отложить визит.
Все же она зашла. Он сидел за столом в белом халате, важный, маленький, очень похожий на входящего в моду артиста Фараду (тоже Семена, почему-то подумалось ей), только в очках и изрядно постаревшего.
Она изложила просьбу. Ее отец попал в психбольницу в результате вздорного подозрения в том, что он якобы совершил много лет назад… но сколько она помнит его, он ведет себя разумно, полностью ориентируется в быту… и в обществе тоже… работал вплоть до того, как попал в милицию, и может работать опять…
Он слушал ее не перебивая, смотрел из-под очков добрым взглядом, сочувственно кивал головой, и она подумала, что зря она волновалась и что ей, возможно, удастся таким простейшим способом решить злополучный вопрос.