Испанский сон
Шрифт:
— Не прочь, — подтвердила она, — только не из солидарности — просто из интереса… И что бы ты сказал?
— Сказал бы… мог бы сказать, — он подчеркнул это «мог бы», — вот что. Некоторые из тех беззащитных сами просят, да еще как… а другие — если не просят, то не факт, что не хотят. Жрать-то им всем дают, не спрашивают — хочешь, нет? Потому что жрать — природная человеческая необходимость. А трахаться — нет, значит?
Он вопросительно посмотрел на нее, как бы ожидая реакции, встречного аргумента. Но она молчала. Она уже угадала, что он скажет сейчас.
— Да, — тряхнул он головой, — мог бы я так сказать, но скажу по-другому. Личности, что к нам попадают, серьезно повреждены, и лечат их здесь в основном насильственным образом. Умные врачи, уж точно не спрашивая ничего, делают что хотят с этими беззащитными… только я-то даю им приятное и полезное, положенное бабе от мужика, а они, ученые козлы, просто мучают тех же баб изощренно и страшно. Я-то делаю это из чистого естественного удовольствия… а им, садюгам — кроме тоже удовольствия, только уж вовсе кривого — еще и деньги от здравоохраны, и цветочки с шампанским от благодарных родственников… — Он вращательными движениями гасил свой окурок, давил им искорки, разлетевшиеся по блюдцу, язвительно приговаривал, как бы вкручивая этот окурок в воображаемого оппонента: — Так что заткнись, доктор Фрейд. Не знаю, совсем ли я плохой… или нет… но только не тебе меня учить в этом вопросе.
Он умолк, и она поняла, что он умолк окончательно. Все время, пока он говорил, в ней зрело желание сделать ему прощальный подарок; когда его философский и, по всей вероятности, отрепетированный заранее диспут с воображаемым оппонентом был завершен, она поняла, что должна это сделать. И по своему собственному признанию, и на самом деле Этот был слабым, мнительным, порабощенным страхами и комплексами человечком, не сравнить его было с таким, как Корней; но его хватило, чтобы тоже участвовать в Цели, и чтобы тоже открыться ей, и в итоге он заслуживал получить от нее хотя бы частичку ее силы и уверенности.
Она посмотрела на часы: пятнадцать минут до часа «Ч». Пятнадцать минут до того, как Отец будет выведен из палаты, одет и с оговоренными предосторожностями препровожден к воротам около бойлерной.
— Я не поблагодарила тебя, — сказала она.
— Ну, поблагодари…
— Сейчас. — Она встала перед ним на колени и, прежде чем он начал ее поднимать, расстегнула его штаны, расстегнула кальсоны и стянула их вниз. Она взяла в руки его томящегося Царя, прижала пальцами волосы и обнажила безобразный шрам, опоясывающий Его у подножья. Она легонько поцеловала этот шрам сверху и с боков, потом приподняла Царя и поцеловала шрам еще и снизу. Она открыла рот и опустила в него Царя, как гроздь винограда. Этот дернулся — как два дня назад, когда впервые допускал ее до неприкасаемого — и она прочла его мысли. Если откусит, пронеслось у него в голове, значит, так тому и быть. Значит, так надо.
Она видела, что змей невдалеке, но что он страшно, смертельно боится ее зубов, и она замаскировала их, насколько могла, позвала его языком и губами… ближе, ближе… не бойся, дурачок… смотри — видишь, как мягко… как тепло… как уютно… Иди сюда… вот они, твои временные владения, corpus cavernosum; займи их, наполни, сделай похожими на железобетон…
Этот изогнулся, откинулся назад, как во время вчерашнего своего рассказа, и негромко стонал, только теперь не от воспоминаний о боли. Он хотел бы растянуть это до бесконечности. Он держал ее голову, как это делал Корней; гладил ее, легонько сжимал, находил пальцами пряди ее волос и их тоже сжимал и гладил, находил ее уши, гладил их и сжимал, и стонал все сильнее. Показать змею зубки? — подумала она с озорством; нет, рано… пусть… пусть прямо сейчас… Она начала свои тайные, особые движения языком, зная прекрасно, что за ними последует — не родился тот змей, что сумел бы со всем этим совладать! Сдавайся-ка ты, дружок… представай-ка быстрее зверем… уж тебя-то — бывалого, битого — специально не надо учить…
— А-а! — крикнул Этот.
Вопли в психдоме — обычное дело… Сперма наполнила ее рот; она могла бы задержать ее там — она любила позабавиться этим продуктом, ощутить его скользкость и вязкость, прочувствовать вкус… но сейчас это было нельзя, это была лишь половина подарка… и она, сделав несколько быстрых глотков, догнала отползающего змея — куда, негодник? а ну сейчас же назад… ухватила за хвост, потащила опять к corpus cavernosum. Как он сказал? дрожала сфинктерами? нормальные так не могут? как же… на, получи. Вот сейчас, когда ты уже не боишься, когда ты уже понял, что твое тело не собираются расчленять… на-ка мои зубки — видал? Опять боишься? Дурачок… хорошо, спрячу… Не боишься уже? А если так? Нравится? А так? Тоже нравится? А… эх, рановато… еще целых пять минут… непослушный! ну, так и быть, давай это сюда.
Теперь у нее было время распробовать. Этот уже и не вопил — лишь хрипел негромко, а потом обмяк и сполз на пол поперек полок с инвентарем, цепляясь рубашкой за доски. Она улыбалась. Она полностью отблагодарила Этого; вряд ли кто-нибудь мог дать ему больше, чем только что он получил от нее.
Кайф был восстановлен. Она проглотила то, что оставалось во рту, и посмотрела на свои часы. В запасе — пара минут… Как раз чтобы Этому оклематься.
— Ты…
— Все, все.
— Жалко, что ты…
Он покрутил головой, приходя в себя.
— Нет. Не жалко. Так постоянно нельзя…
Так можно, подумала она, и так должно быть… но смотря с кем… с единственным человеком…
— Нам пора.
— Да. Я сейчас… Я готов.
Он встал. Она одевалась.
— А твоей тайны-то больше нет… Если б ты думала обо мне плохо, уж наверно не сделала бы… то, что сделала… Да?
— Да, да. Проводи меня в гардероб.
Он проводил ее и пошел за Отцом, и она стояла в темноте, прижимая к груди Его старенькое зимнее пальтишко и думая, что сейчас Он появится… наконец-то… и больше не будет разлук. Во всяком случае, насильственных. Она запоминала этот момент, начальный момент завершающего этапа великого освобождения.
Вот они. Вот и Он.
— Здравствуй, Батюшка…
— Доченька… ты…
— Одеваемся, Батюшка.
— Прогулка? — спросил Он недоуменно. — Что-то не вовремя… Ты поздненько стала приходить…
— Праздник, Батюшка, — нетерпеливо объяснила она, — нужно переодеться… Вот брюки, рубашка и свитер. Бельишко пусть остается, на улице холодно…
Он машинально одевался. Она пританцовывала от нетерпения, помогая Ему побыстрей попасть в рукава, поплотней закутаться в шарфик, не пропустить пуговицы.
— Пошли. Вася нас проводит.
Темнота. Дверь. Дорожка.
Прощай, психбольница номер два.
Этот открыл ворота.
— Ну…
Она обняла его, чмокнула в щеку.
— Спасибо за все. Батюшка, идем.
— Погоди-ка, дочь, — сказал Отец подозрительно, — как это идем? Куда это мы в такой час из больницы?
Она растерялась. Замялась на миг.
— Просто… прогуляемся немножко по улице…
— А почему не через проходную?
Она овладела собой.
— Потому что я хочу пригласить тебя к себе в общежитие. Хочу праздник отметить с тобой. А тебя не выпустят через проходную — понял?