Испанский сон
Шрифт:
Он сел, опять надел очки.
— Видишь ли, — сказал осторожно, — я не могу выписать его без визы главврача.
Она пожала плечами.
— Просто формальность…
— Нет. Емуглавврач не завизирует.
— Почему?
— Не могу тебе сказать.
— Хм. Хорошо. Но в отсутствие главврача вы тоже имеете право подписывать. Если дело только в этом…
— Не только.
— В чем же? Григорий Семенович!
— Да в том, — разозлился заведующий, — что с ним пришла оперативка. Теперь поняла?
— Какая оперативка?
— Секретная. Выписывать — нельзя.
У нее внутри будто бомба взорвалась.
— Как?! Это незаконно, незаконно!
— Да… незаконно… потому и секретная…
— И вы…
Она замолчала, глядя на него с ненавистью и презрением. Корнеевых рук дело, мелькнуло у нее в голове. Подонок… Ей нехватало слов.
— Вы же врач, — нашлась она наконец. — Вы же только что мне сказали, что медицина не может быть орудием… Или вы сексот? Как вы можете?
— Не надо так, девочка, — попросил он, — был бы сексот, вряд ли сказал бы тебе об этом… Ты еще так молода… Ты еще многого не понимаешь.
— Это гадко, — сказала она с отвращением, — я не хочу и не буду этого понимать.
— Что ж… надеюсь, тебе не придется… а мне вот…
— Но сейчас-то, — спросила она, — перед пенсией… и вообще… Сейчас-то — чего вам бояться?
Он молчал.
— Ладно, — горько бросила она, — теперь поняла…
— Стой, — сказал он и сам опять встал, вздохнул глубоко, как перед прыжком в воду, припечатал воздух кулаком и выпалил: — Твоя правда! Пошли они все!
Сел и скомандовал, глядя в никуда:
— Готовить к выписке.
— Правда? — Она обрадовалась, еще не веря тому, что происходит. — Вы серьезно?
— Куда уж серьезней, — невесело усмехнулся он, — оперативку игнорировать… да и главврача… Прежде за это бы… Но ты права, девочка! — я уж, наверно, отбоялся свое…
— И… когда?
— Принеси мне историю болезни, я посмотрю. И не забудь написать заявление… наверное, знаешь как…
— Знаю… А вдруг не успеем? Вы уйдете… а следующий завотделением…
— Успеем, — сказал Григорий Семенович.
И она пошла. Полетела на крыльях.
Она поделилась радостью с Этим. Он, простая душа, слегка опечалился, что она уедет, но в общем был явно рад за нее. Больше не с кем было делиться — а Ему скажу ночью, решила она; теперь уж можно — и нужно — сказать заранее, чтобы не получилось опять как тогда.
Но Он сказал ей первый. Тоже не стал говорить в коридорах, дождался свидания, как и она… Они спустились, легли, приласкали друг друга, а потом, когда она уже собиралась сказать, предвкушая свое торжество, Он привстал на локте, заглянул ей в лицо, насколько позволяло заоконное освещение, и непонятным тоном сказал:
— Меня собрались выписывать — знаешь?
— Знаю, — сказала она. — Батюшка!
— Да?
— Какое счастье!
Он, кажется, не разделял ее радости.
— Опять твоих рук дело?
— Батюшка! — возмущенно сказала она. — Что такое Ты говоришь! Ты же когда-нибудь должен поправиться? Ведь выписывают других!
— Что мне до других, — обронил Он, и они долго молчали. Вся ее радость исчезла неизвестно куда; она с тревогой думала, что будет делать, если Он откажется покинуть больницу.
Потом Он сказал:
— Когда Я уйду, найдешь себе Господина.
Она поморщилась в полутьме.
— Батюшка, я говорила Тебе, что мы уйдем вместе.
— Как знать, — сказал Он, — как знать.
— Эй, — подозрительно осведомилась она, — о чем ты это? Что Ты такое еще придумал? Опять как-нибудь наказать меня решил?
— Дать Завет, — сказал Отец, — это не наказание.
— Дурной у нас, Батюшка, разговор, — сказала она с упреком. — Вначале бы уехали… а уж потом насчет какого-то там Господина… Неужели Ты не можешь по-простому? Ну что Ты за человек такой?
— Грубишь, дочь.
— Просто всякому разговору свое время…
— Время пришло.
— Хорошо, — с досадой согласилась она. — Говори, что хотел… Найти Господина. Зачем?
— Чтоб Меня заменил.
— Глупости какие-то. Кто это и когда Тебя заменит? А главное, зачем?
— Затем, что ты не сможешь без Него.
Теперь чем-то тревожным повеяло от Его слов, тревожным и властно влекущим одновременно. Отец-бог говорил с ней. Она вздрогнула, затрепетала, приподнялась над Ним, вгляделась в Его слабо поблескивающие глаза.
— Как отличить Господина?
— Это Царь, не возвращающийся вослед за уползающим змеем, но победно изгоняющий оного.
— Дальше.
— Все.
Она перевела дух.
— Ну, тогда это просто.
Отец улыбнулся.
— Как сказать…
Ей вдруг стало сладко. Отец-бог слишком долго жил только в ее воображении; нежданно-негаданно Он возник наяву и слился с Отцом-человеком. Отец стал един. Она почувствовала, что это ненадолго, и попыталась удержать если не единство Отца, то хотя бы полузабытое ощущение чистого, ничем не подпорченного сладкого часа.
В ту же ночь Он повесился на оконной решетке. Отец-человек давно собирался уйти; он, наверно, давно к этому готовился, то ли раскаиваясь в смертном грехе, то ли считая свою миссию завершенной, а дальнейшее существование — бессмысленным; он так и вел себя, будто не желая никого отягощать и напоказ выставляя свою ненужность. Узнав о случившемся, она пригорюнилась, тихо поплакала в уголке; видно, и она была уже готова, простилась с ним — с человеком, с пациентом психиатрической клиники — раньше, чем это произошло… возможно, с момента Его раздвоения… Она даже немножко удивилась, как легко перенесла известие; затем пожурила себя за это — и снова удивилась, что ругает себя так вяло и рационально.