Испанский сон
Шрифт:
Господин обмяк на стуле. Руки Его безвольно упали. Он откинул голову и закрыл глаза.
Это был не тот случай, чтобы играть со змеем. Не тот случай, чтобы самой получать удовольствие. Она чувствовала, что Господину плохо; она должна была исправить это простейшим, самым прямолинейным способом; она делала Ему простейший, самый что ни на есть обычный минет.
Он расслабился. Он почувствовал себя окруженным теплой заботой; ощущение Зайкиного присутствия неподалеку лишь добавляло этой окружившей его домашней теплоты. Еще он почувствовал безопасность. Рядом была Дева, сверхъестественное существо, надежный щит от всего, кончая внезапным явлением из комнаты для гостей. Он перестал думать о мире; небеса, голубые и черные, мягко свернулись в не слишком правильный цилиндр длиной около семнадцати сантиметров и полутора дюймов в диаметре.
— Боже, — простонал Он почти так же, как всего лишь за пять минут до того. Его руки, какое-то время висевшие безвольно, как две виноградные лозы, вдруг окрепли и налились гибкой силой. Он поднял их и возложил на голову Марины. Он прижал ее к Своим коленям. Под Его ладонями ее волосы натянулись до боли.
И, хотя для нее это был не тот случай, чтобы получать удовольствие, одновременно с этой сладкой, совсем не сильной болью она почувствовала внезапный, отчаянный плач своей совсем забытой за последнее время пизды. Несправедливо заброшенная, несчастная рыдала в три ручья, и Марина, застигнутая мокрым потоком, испытала угрызения совести. Она вильнула попкой так, что от этого возбудился бы и покойник. А Господин ее, уже стоявший пред вратами оргазма, отнюдь не был покойником; оставив в покое ее волосы, Он подхватил ее ногу, занесенную ею до уровня Его плеча, и легко перенес ее через Себя, как это делают балетные танцоры со своими партнершами; и вновь, как однажды в верхней комнате, она ухитрилась не выпустить змея Его из своих губ. Ах, как удобно устроились колени Марины в мягких сгибах локтей Господина! Как хорошо стало ее заднице, оказавшейся против Его глаз! Бабочкой взлетела ее пизда, источая брачные запахи; как крылышками, затрепетала губами своими — то-то хорошо стало бедняжке, столько уже маявшейся и, наконец, ощутившей внутри себя Его благословенный язык! Видно, у обоих накопилось всякого; обоим остро требовалась разрядка, и она, эта разрядка, пришла такой, что лишь занятость губ, а не мысль о тех, наверху, помешала им испустить торжествующие, громкие крики. Они вскрикнули разом и коротко — и тут же вновь жадно присосались друг к другу, как две ополоумевшие пиявки, высосали друг из друга все-все… и Марина тихо сползла с Его рук, ставших вновь бессильными, как две виноградные ветви.
Когда наверху отворилась дверь, они этого и не заметили; их чувства, предельно обостренные в прошедшие десять минут, теперь отдыхали. Конечно же, они выглядели как положено. Стакан сока стоял перед Господином, смотревшим на него в глубокой задумчивости; Марина готовила кофе и вела то ли с Господином, то ли сама с собой тихий разговор о погоде. Ведь я сделала то, о чем просила меня Госпожа, думала Марина; она ясно сказала — займи Его чем угодно. Я сделала правильно, решила Марина. Теперь всем хорошо. Господину не до Госпожи и тем более не до Вероники; Господин растерял Свой гнев, хоть ненадолго успокоился; даже пизда, было забытая, нежданно-негаданно получила свое и успокоилась тоже.
— Дорогой, — раздался сверху очаровательный голосок, — что за страшный шум здесь был четверть часа назад? Извини, что я сразу не вышла — мне показалось, ты не один… ты так страшно ругался с кем-то, а я не ждала тебя; я была не одета…
— Все в порядке, — спокойно сказал Господин.
— Мариночка еще здесь?
— Э… да, вот она. Ты будешь кофе?
Госпожа спустилась с лестницы.
— Не знаю. Мариша, ты зарядила одну чашечку — или две?
— Две… — Она хотела ответить: «Две, Госпожа», но вспомнила, что Госпожа запретила называть ее так при ком бы то ни было, кроме Вероники; ей полагалось бы вместо того сказать: «Две, Ана» — но это звучало бы как-то неестественно, странно; она и вообще не закончила фразы. Просто повторила: — Две.
— А ты попьешь, дорогой?
— Я уже попил… правда, не совсем кофе.
— Ясно, — легонько вздохнула Госпожа. — Тогда я выпью кофейку здесь с тобой, а вторую чашечку, милая, отнеси наверх Веронике.
— Хорошо. — И опять она хотела сказать «Хорошо, Госпожа». Почему бы ей не добиться от Госпожи, чтобы она могла называть ее так и при Господине тоже?
Нет, подумала она, неся кофе наверх, это плохая мысль, чем-то опасная… Чем же? Ах, да. Назвав при Нем Госпожу Госпожой, она окажется на грани того, чтобы назвать Его Господином. Как-нибудь, случайно, она может не удержаться. И Госпожа это услышит; это наведет Госпожу на ненужные, опасные мысли. Нельзя. Она достигла всего, чего хотела, и даже больше того; она допущена к лику божества, о котором раньше не знала. Обращение — это такая малость. Она вновь научится непринужденно называть Госпожу Аной; пусть все остается как есть.
Она вошла в гостевую и увидела Веронику, до сих пор бледную, в напряженной позе, боком к двери, перед небольшим зеркалом, стоящим на низком серванте. Вероника нервно обратила к ней свое лицо, еще какое-то время продолжавшее оставаться напряженным.
— Я принесла кофе, — сказала Марина.
— Поставь сюда, — показала Вероника рядом с собой.
Марина подошла и поставила на сервант поднос с чашкой. Вероника с явным облегчением выдохнула. Ее лицо слегка порозовело; на нем появилось подобие улыбки.
— Ужас, — шепнула она и покачала головой. — Такие сцены не для меня. Хорошо, что ты принесла кофе.
Марина ободряюще улыбнулась.
Эта улыбка подействовала на Веронику фантастическим образом. Она внезапно скривилась, закрыла лицо ладонями и отчаянно разрыдалась, точь-в-точь как совсем недавно низкая сущность Царевны. Марина сделала непроизвольное утешительное движение. Вероника, казалось, только этого и ждала; она вцепилась в Марину обеими руками, уткнула лицо в ее волосы — что было сделать очень легко, поскольку они были приблизительно одного роста — и, волнообразно двигая бедрами и еще раз демонстрируя изрядное сходство с пиздой Марины, немедленно и бурно не только выплакалась, но и кончила со сладким, сдавленным, протяжным стоном. После этого она упала спиной на ложе и опять закрыла ладонями лицо.
Марина растерялась. Это была нестандартная ситуация; она была до отказа исполнена счастья от замечательной, всесторонней встречи с Господином и не нуждалась ни в каких новых ощущениях. Сексуальный порыв Вероники коснулся ее лишь тогда, когда все было кончено, и не вызвал в ней никакого встречного отклика; однако уже невозможным было просто так взять да уйти. Она присела на кровать рядышком с Вероникой, чувствуя себя несколько глуповато. Столь же целомудренно, как всего пару дней назад целуя пальчик на ноге Вероники, она попыталась теперь погладить ее по голове. Вероника отвратила голову в сторону и схватила ее за руку.
— Прости меня, — жалобно выдавила она.
— Я прекрасно понимаю вас, госпожа Вероника, — ровно сказала Марина, — а понять — это даже больше чем простить… Не принимайте это близко к сердцу, пожалуйста; иначе вы только навредите себе и моей Госпоже, да и мне тоже.
— Ты не скажешь ей?
— Конечно, нет. Как вы только могли подумать?
— Это вышло случайно.
— Я все понимаю.
Вероника отпустила руку Марины, успокоилась и села на кровати, глядя по-прежнему в сторону.
— Дай мне зеркало, — сказала она.
Марина подала ей зеркало с серванта.
— Ужас, — повторила Вероника, с отвращением глядя в зеркало. — Что с нами делает любовь!
Она коротко, искоса, из-под эфемерной защиты зеркала, глянула на Марину. Та опять легонько улыбнулась. Вероника осмелела и положила зеркало на кровать.
— Будь добра, — сказала она, — дай мне сигареты.
Марина протянула ей сигареты, пепельницу и зажигалку. Вероника щелкнула зажигалкой и глубоко затянулась. Она наконец пришла в себя.