Испанский сон
Шрифт:
— Не заводись опять, — попросила Ана. — Тебя интересует, что я думаю?
— Ну?
— Я думаю, что тебе просто завидно, что он летит на воздушном шаре и вдобавок сорвал куш, а ты тут как бы в дерьме копаешься.
Филипп мрачно уставился на жену.
— И ты против меня.
— А кто еще?
Он пожал плечами.
— Просто — события…
— Тебе нужно отдохнуть, — мягко сказала Ана и взяла его руки в свои.
— Тебя послушать, я только и делал бы, что отдыхал… Обычная женская песня.
— Ты неправ. Я не слежу за нюансами ваших с Вальдом отношений, хотя мне и кажется иногда, что груз старой дружбы давно стал бременем для бизнеса… если не балластом… Времена другие — ты же сам сказал; у вас уже не крохотная шарашка, и со стороны очевидно, что вы просто запутались в служебных обязанностях. Может быть, вы дублируете друг друга; может, даже друг другу мешаете… не знаю как Вальд, а ты явно берешь на себя слишком много. В результате ты дезориентирован, измучен и зол.
— Хм.
— Если бы ты не был так придавлен бизнесом, то легко увидел бы мою правоту. Я знаю, что разговор это бесполезный; я и не жду, что ты скоро избавишься от этого давления… но, может быть, ты хоть немного побережешь себя на потом?
— На какое потом?
— На такое, когда ты вдруг остановишься и скажешь себе…
— Скажу: стоп; я накосил достаточно денег.
— Нет. Скажешь: стоп; неважно, сколько денег я накосил…
— Я не смогу так. Я слишком привык ценить материальное… точнее, все то, что стоит денег. Да и ты привыкла… Ты там мерила платье, когда я пришел.
— Платье? — недоуменно переспросила Ана. — Ах, да… Платье.
— Какое-то новое?
— Нет. Никак не могу найти платье на торжество… решила выкопать какое-нибудь ретро… Как видишь, — усмехнулась она, — ты в масть не попал; не забывай, я умею шить на машинке, и старые платья я могла бы переделывать еще очень долго.
— Не очень, — кривовато улыбнулся он. — Хотя в данном случае ты, может быть, сэкономила; после этих подвигов Вальда я уж не знаю, когда тебе понадобится новое платье.
— Ты имеешь в виду, что бензиновый контракт под вопросом?
— Может, и так, — опять улыбнулся он кривовато. — Но вообще-то я говорил не столько о контракте… да и не о платьях совсем… Ведь у нас еще Сашка… квартира… Никакой трагедии нет; миллиард людей в таком же положении, и никто из них не может сказать: стоп — неважно, сколько денег я накосил.
— Ладно уж, — несмело улыбнулась Ана, — ты сказал хотя бы, что трагедии нет; для меня и этого достаточно. Ты успокоился?
— В том смысле, что орать перестал — да…
— Я люблю тебя.
— И я тебя тоже.
— Не запереться ли нам в спаленке? — спросила она.
Тень неуверенности пробежала по лицу Филиппа.
— Ты не хочешь, — сказала она с некоторым разочарованием, одновременно спрашивая себя, так ли уж этого хочется ей самой. Успокоить его — да; выполнить свой супружеский долг… а хочется ли?
Еще она подумала, что, наверно, именно так чувствовала себя Марина, когда она спросила ее, хочется ли ей не только смотреть, а еще что-нибудь. Марина тогда надолго задумалась. Как сказала она? «Я могла бы делать все, что Вы от меня захотели бы, и я искренне желала бы этого; но иногда мое желание возникало бы не само собой, а оттого, что Вам этого хочется…» Так? Кажется, так… Она, помнится, сказала Марине, что понимает ее… Конечно, разумом понимала. А чувствами, по-настоящему, поняла только сейчас. Странно. Неужели до появления в ее жизни этой девочки — случайного, в общем-то, события — она ни разу не пыталась разделить свои желания на собственные и вынужденные? Существуют ли вообще собственные желания — может быть, все они чем-то продиктованы? Или наоборот — можно ли назвать желанием то, что вызвано внешними обстоятельствами?
И еще: где предел плотским желаниям? Ника, например, хочет ее всегда. Такое по крайней мере впечатление. А она Нику? Любит ли она Нику по-настоящему? Любит ли Фила? А что такое «по-настоящему» — значит, всегда хотеть самой, да? Но она так не сможет. Фил, Ника, даже Сашенька — всего лишь части ее мира… хотя без любой из этих частей она будет уже не она, и мир вокруг уже не будет ее миром. Да, это невозможно. Значит, делить? Свое тело, память, душу… всем сестрам по серьгам, да?
Но почему делить? А если представить себе, что есть одно-единственное бесконечно любимое существо… где-то там, в других измерениях… проявляющееся то в Сашке, то в Филе… и в Нике… и даже, может быть, в Марине… и уж конечно, в ней же самой — ведь она себя тоже любит, едва ли не больше всех? Это Бог? Но если это Бог, при чем здесь ее тело? Не требует ли Бог умерщвлять плоть? Но она так любит свое тело… она не желает его умерщвлять! Наверно, это не христианский Бог, подумала она. Может быть, какой-нибудь индийский. Надо бы почитать. Карма, нирвана… Надо почитать обязательно.
— О чем ты все думаешь? — спросил он, глядя на нее с удивлением, так и не ответив на ее слегка раздосадованный вопрос. Впрочем, разве это был вопрос? За много лет они так хорошо научились понимать друг друга.
Она улыбнулась.
— Давай сходим куда-нибудь. Например, в кино.
— Это безумие, — пробормотал он, — Вальд летит на воздушном шаре… все летит в тартарары…
— А мы — в кино. Как дети.
— А ты купишь мне мороженое на палочке?
— Эскимо?
Он пожал плечами.
— Я не знаю, как они сейчас называются.
— А мороженое в кино сейчас продается?
— Должно быть… я бы на их месте продавал.
— Тогда куплю.
— Так что же мы сидим? — забеспокоился он. — Ведь разберут все лучшие билеты!
— Хуже того, — сказала она, — мы можем пропустить последний утренний сеанс.
— Учти, я уже одет. Опоздаем — ты будешь виновата.
— Никогда! — энергично крутанула она головой, стремительно одеваясь. — Надо хоть им сказать…
— Нечего тратить время. Пошли.
— Пошли.
Дверь хлопнула, и наверху услышали это.
— Посмотри, — попросила Вероника.
Марина вышла из гостевой и обследовала помещение.
— Похоже, — сообщила она снизу, — мы остались дома одни.