Исповеди на лестничной площадке
Шрифт:
Впрочем, будем справедливы, вернее, я думаю, первое, а остальное мои происки.
До того, они уехали из нашего подъезда, Любовь Ивановна еще раз имела стычку с приятелями сына, уже не с мальчишками, а с подростками, они часто сидели на ступенях лестницы, играли на гитаре и курили.
Во всяком случае, когда мы были дома, в квартире, они сидели на лестнице, а когда мы уходили, то, конечно, забивались к нам, но табаком никогда не пахло. Видимо, сын запрещал друзьям курить у нас дома.
Обычные подростки, которым негде скрыться от глаз взрослых, только
Стены нашего подъезда были исписаны кличкой Сашки, и как войдешь в подъезд, так на первом и на нашем этаже красовалось выцарапанное гвоздем: Крем.
Вот Любовь Ивановна, заметив, как один из подростков что-то ковыряет у стены, стала его стыдить за то, что он портит стены в чужих подъездах, когда прекрасно мог делать это в своем.
А подъезд наш не ремонтировался лет пятнадцать, и приобрел за это время очень живописный вид, и не только кличка моего сына украшала стены, а если пойти по этажам, то для каждого находилась своя надпись, вплоть до объяснений в любви, и даже прямых указаний, кто с кем что делал.
И бороться за чистоту стен, было, по крайне мере, совершенно не рационально, если не сказать, бессмысленно: если к двум сотням надписей прибавится еще одна и их станет 201 , то что, собственно, изменится?
Стремление украшать стены пещер свойственно было еще первобытным людям, и современные мало от них отличались.
Десять лет назад, когда наш подъезд имел еще цивилизованный вид, я делала жалкие попытки бороться со стенописью, просила Сашку поратовать за то, чтобы его товарищи не разукрашивали наш подъезд, но он только развел руками, а сама я с ними не связывалась: конечно, они меня выслушают, и головой покивают, что все поняли, но как писали, так будут писать.
Любовь Ивановна работала озеленителем (она закончила Тимирязевку), взращивала тоненькие деревца, посаженные рядами и привязанные к палочкам, чтобы эти культурные саженцы не пострадали от ветра, и имела смутные представления, какие буйные заросли образуются из молодой не окультуренной человеческой поросли. В конце концов, она растила дочь, а это далеко не то же самое, что вырастить сына.
Вот такая поросль, в лице одноклассника моего сына, а он учился в трех классах,
(последовательно, не параллельно) и одноклассников у него было видимо-невидимо, и сейчас это были не те его приятели, которые катались на велосипедах, а другие, обиделась на безапелляционный тон Любовь Ивановны и нагрубила ей.
Что конкретно сказал юноша, я не знаю, знаю только, что компания сына мат в разговорах с взрослыми не употребляла, но так много накладывала его в разговорах между собой, что я не рисковала подойти к их группе незамеченной.
А когда они играли в футбол, сын очень просил к ним не приближаться, чтобы я, не дай бог, не повысила свою квалификацию в идиомах русского языка.
Неугомонная соседка обиделась на недопустимый тон, сочла его хамским, и в поисках правды и справедливости, то есть того, чего нет, и никогда не будет на этом свете, направила свои стопы ко мне.
Она хотела выяснить,
Я, округлив глаза в фальшивом ужасе, долго делала вид, что пытаюсь по описанию понять, кто именно ей нагрубил.
Убедившись, что от меня толку не будет, она стала напирать на то, что я могу выяснить это у сына, от чего я решительно отказалась.
– Да что Вы!
– сказала я ей - Там круговая порука и товарищей они не выдают.
Обращалась она к Саше или нет, не знаю, но спустя два дня ее чистенькая, недавно обитая дверь, оказалась располосована сверху донизу.
Она утверждала, что это они, но я наотрез отказывалась верить, на этот раз уже вполне искренне, и сын поддержал меня в этом.
Пройдет ни один год, пока, когда разговор случайно коснется этой истории, Саша скажет, что дверь ей разрезал действительно его товарищ, мальчик из приличной семьи и отличник учебы (он получил золотую медаль по окончанию школы).
Допекла.
***
Утро субботы.
Дети проснулись, но вышколенные, ведут себя тихо, есть не просят, и мне, сове, измученной каждодневными вставаниями в половине восьмого, хочется поспать хоть на час, полтора побольше.
Но резкий звонок в дверь будит меня в восемь.
Лежа в постели, я прислушиваюсь: слышно тихое бу-бу-бу Алексея, не желающего разбудить жену и иметь дело в течение дня со злобной не выспавшейся фурией и звонкий голос Любовь Ивановны, имеющий совершенно противоположное намерение: яростное стремление разбудить спящих. Любовь Ивановна настойчиво приглашает всех на субботник по озеленению нашей площадки между домами.
Любовь Ивановна старшая по подъезду, и рьяно следит, чтобы от каждой квартиры кто-то вышел озеленять двор: в тени деревьев сидеть все захотят, а сейчас, когда деревья сажать, так пусть другие работают?
И ведь собрала народ, и посадили прутики, и выросли эти прутики в большие деревья, клены, кроны достают до пятого этажа, а Любовь Ивановна уже давно выехала от нас.
Во время Горбачевской продовольственной программы Любовь Ивановна потеряла интерес к общественной жизни: они купили где-то далеко в деревне дом и занялись там сельским хозяйством, уезжали каждые выходные, теперь сами себя организовывали.
Года четыре происходили эти еженедельные летние вояжи, а потом смотрю: одни выходные они дома, другие.
Я попыталась узнать, в чем дело, но Любовь Ивановна отмолчалась, и лишь у ее мужа я узнала, что дом их в деревне сожгли, не очень-то сельские жаловали городских, и навряд Василий Сергеевич мог прижиться в русской деревне, будучи непьющим, да не в завязке, а просто не любящим водку интеллигентом.
Деревенский люд не мог им простить ни первого, ни второго, да и общительная Любовь Ивановна с высоты своего Тимирязевского образования наверняка учила деревенских баб, как правильно проводить агротехнические работы и поливать огурцы.