Исповеди на лестничной площадке
Шрифт:
– Но он ведь болей не испытывает, не мучается?
– Нет, Зина, нет, хоть это его минуло.
Разговор происходил летом, а зимой, в декабре, он умер. Я летала к сыну в гости, а когда вернулась, муж сказал мне, что Сидоренко похоронили.
Николаю Витальевичу было за восемьдесят, он перенес инсульт, и смерть его не представлялась чем-то неожиданным и преждевременным, рано или поздно всем придется туда перебираться, куда ушел Сидоренко.
Лида всплакнула, когда я при встрече выразила ей соболезнование, сказала, что скучает, вспоминает
Но внуки не давали ей предаваться горести: девочка пошла в школу, а младшему был всего год, Аня вышла на работу, когда сыну было полгода, оставив ребенка на руках матери.
Лида советовалась со мной, куда лучше пойти учиться девочке в лицей или в школу при физтехе?
После долгих раздумий отдали девочку в лицей.
Выйти на работу, когда ребенку было всего полгода, заставляла Аню крайняя необходимость, они с мужем купили квартиру в том самом доме, который построили в нашем саду, и против строительства которого мы подписывали бумаги. Но его все равно построили, и теперь Анне надо было работать, чтобы отдавать долги за квартиру, и Лида согласилась нянчиться с мальчиком, помогая дочери.
Лида гуляла возле дома, как всегда в шляпке, красивом пальто, волосы темные, седина подкрашена, и вместо детей с ней были внуки.
И тем сильнее поразила меня известие, что Лида умерла, пережив мужа, которого была моложе на девять лет всего на полтора года.
Вечером, совершенно неожиданно мне сообщила это грустное известие Таня, Услышав от Тани эту новость, я тут же поднялась к ним в квартиру, и застала растерянного Петю, прилетевшую из Ленинграда старшую дочь, а позднее пришла Аня.
Всегда молчаливый, сдержанный Петя, растеряно рассказывал, что вечером матери стало плохо, поднялось давление, и он вызвал скорую.
Скорая сделала укол магнезии, и уехала, Лида уснула, а утром Петр удивился тишине в квартире:
– Она вставала рано, и сразу начинала хлопотать на кухне, готовить завтрак мне и внуку, которого должна была привести Аня перед тем, как уйти на работу, рассказывал мне Петя.
– А тут тишина, я захожу, она лежит лицом к стенке
Петя рассказывал, а сам как будто ждал, что кто-то опровергнет его слова, скажет: да что ты выдумываешь, вот она, твоя мать, жива и здорова.
Как же они уехали, думала я, оставили женщину, не поняли, что ее надо взять в стационар? Или даже в реанимацию? Коновалы...
***
Петр на поминках матери пил мало, и не плакал, в отличие от сестер.
Аня еще держалась, а у старшей на щеках были видны бороздки от слез.
За столом, он еще раз, вспоминая, рассказал о том, как он обнаружил мать утром холодной, и повторяясь, описывая свое утреннее удивление тишине в квартире, он вдруг подумал, что за все годы, которые он прожил с матерью, она единственный раз не встала раньше всех, не приготовила завтрак, не обслужила всех членов семьи, один единственный раз... в то утро, когда умерла.
Эта мысль была
***
Года четыре назад в подъезде появился писатель. Не великий, высоко не писал, а где-то на уровне пояса. И письмена его отличались завидной лаконичностью: три буквы и все.
Зато надписи эти красовались и на первом этаже, и в лифте по стенам густо были рассыпаны, и на каждом этаже, чтобы не дай бог, кому-то обидно не было.
Надписи о дружбе и любви, пересыпанные прозвищами, которыми украшали стены наши сыновья, отошли в далекое прошлое, покрытые зеленой краской последнего ремонта. Теперь на стенах красовались посильные труды внуков.
Общество нашего подъезда, прослоенное интеллигенцией, задыхалось от возмущения.
Слово это трехбуквенное, такое иногда подходящее к нашим жизненным ситуациям, как-то раз тоже появилось, в лифте, но по-английски, состояло из 4-х букв, и надпись эта даже повышала престиж подъезда: не лыком шиты здешние подростки, языки учат.
Лаконичный матерщинник, пишущий на русском, разозлил жителей, пытались его поймать, но враг был неуловим, и застать его за писанием не удавалось.
Зина с первого этажа героически стирала тряпкой с мылом чернильные надписи, проклиная писателя и строя догадки, сколько ему лет, и на каком этаже он живет.
– Думаю, он пока еще ничего другого писать не умеет, - сказала я задумчиво, наблюдая со стороны за ее трудами, - а то он бы выдал нам по полной.
– Гаденыш, - сердилась Зина, - не успею стереть, как он тут же снова пишет, на том же самом месте.
Зина дотерла "Й", и с яростью сказала:
– Поймать бы и оторвать то самое, о чем он на всех стенах пишет.
– Так и напиши,- сказала я,- напиши ото всех:
– Поймаем, оторвем ...
Но Зина не написала.
Тому минуло уже года четыре, и надписи вдруг исчезли. Перерос ли наш писатель свой склонный к похабщине возраст, или его поймали за этим занятием и наказали, так и не знаю.
***
Шкаф стоял, растопырившись всеми своими четырьмя углами, и победно сверкал встроенными зеркалами. Он чувствовал себя победителем: мы не знали, как затащить его наверх.
Ненавязчивый советский сервиз обрек нас на это стояние возле подъезда у вновь приобретенного серванта, я злилась, и не понимала, как муж собирается затащить это чудище на седьмой этаж, когда очевидно, он даже в лифт не влезет.
И почему было не приплатить грузчикам, чтобы они затащили?
Напоминаю, что в магазине оплачивалась доставка только до подъезда, а дальше, как придется.
Приходилось на текущий момент туго.
Тогда-то и раздался откуда-то сверху веселый мужской голос: