Испытания госпожи Трейт
Шрифт:
— Неужели? — Уолтер вскинул бровь. — Это дедушка так утверждал?
— Нет, так утверждала ее светлость, — вздохнула я. Бедный дедушка!
Судя по лицу Энтони, тот совершенно не улавливал, в чем здесь заключалась жестокая насмешка судьбы (в лице герцогини Тайринской), и мне пришлось углубиться в историю:
— Дедушка был… м… человеком очень традиционных взглядов. И считал, что главным, вернее, единственным женским призванием является роль дочери, жены, а затем матери, а все остальное — от лукавого. И когда ее светлость устроилась
Уолтер откровенно хохонул от мягкости моих формулировок, прекрасно сообразив, что за ними скрывается. Запрокинутая голова, белозубая мальчишеская улыбка, взъерошенные ветром светлые волосы…
Я отвернулась и продолжила:
— Кто же знал, что девица-криминалист угодит в герцогини, да еще и окажется весьма злопамятной дамой. Папа рассказывал, что надо было видеть лицо дедушки, когда однажды его пригласили на собрание в поддержку кампании о предоставлении женщинам права голоса. По рекомендации ее светлости.
— Это прекрасно, — от души веселился Уолтер. — Какая жалость, что я так мало был знаком с этой восхитительной женщиной.
— Я бы посмотрела, если бы тебе на протяжении всей жизни мстили за допущенную однажды ошибку! — против воли возмутилась я, сама не сообразив, зачем, собственно, возмущаюсь, потому что вообще-то была целиком и полностью на стороне герцогини.
Дедушку я не столько любила, сколько побаивалась, да и его философия кому-кому, а уж мне была точно не близка. Но он же дедушка! Семья! К тому же уважаемый человек, добившийся очень многого. И тут какой-то промышленник будет над ним смеяться!
— Прошу прощения, — Тони вскинул руки в жесте притворной капитуляции и, безошибочно определив источник моего возмущения добавил: — Семью не трогаем.
А потом он вдруг ухватил меня за ладонь и рывком притянул к себе. Смеющиеся глаза и морщинки-лучики, разбегающиеся от уголков, оказались неожиданно близко. Я возмущенно округлила рот, но застыла, не произнеся ни звука.
И мир как будто бы застыл.
Только волнующееся море, пустынный простор зимнего пляжа, бескрайнее небо над головой — и мужчина напротив, настолько близко, что его дыхание оседает жаром на губах, а тепло его тела чувствуется даже сквозь слои одежды.
— Ты замерзла, — медленно произнес Энтони, не отрывая взгляда от моих губ, и слегка сжал ладонью мои и правда ледяные пальцы. — Надо возвращаться.
А потом отстранился и потянул меня обратно к утесу, на котором белела вилла.
На улице стремительно, по-зимнему, стемнело, и по каменной лестнице мы уже поднимались в глубоких сумерках, а когда Энтони провел меня в дом, его уже окутала густая холодная чернота. Я разогрелась на подъеме, но в пустующем выстуженном помещении почувствовала, что снова начинаю замерзать. Так что огонь в камине, теплая шкура на коленях и бокал вина в руках пришлись как нельзя кстати.
Огонь, кстати, Уолтер разводил сам, а на мой вопрос ответил, что зимой
И вообще, он планирует ночевать не здесь, а в гостинице, но вряд ли ему удалось бы соблазнить меня гостиницей. Вилла — другое дело.
И, несмотря на довольно странный смысл этого заявления, прозвучало оно почему-то комплиментом.
Теперь мы сидели на диване перед потрескивающим огнем, баюкали в ладонях бокалы, а за окнами шумело море.
— Согрелась? — мужская ладонь вдруг нырнула под шкуру и безошибочно нащупала мою ступню, как будто моим словам он не доверял.
Я поджала пальцы на ногах и отдернула ногу, убегая от горячего и чересчур интимного прикосновения.
В голове было пьяно от свежего морского воздуха, а ветер будто выдул из головы все мысли и она была легкой и кружилась безо всякого вина. Хотелось быть сумасбродной и творить глупости. Но было подозрение, что именно этого состояния Уолтер и добивался. Правда сердиться на него за это почему-то не получалось. Было одновременно страшно и весело. Как будто новый раунд в азартной игре с высокими ставками.
— Как твой генератор? — спросила я, проигнорировав его вопрос — и сам уже выяснил (нащупал!), что согрелась.
Уолтер закатил глаза:
— Оливия! Я же не спрашиваю тебя, как твои похороны?
— Мои, слава Богу, пока не назначены, — пробормотала я, отставляя почти пустой бокал в сторону.
Тони как будто только этого и дожидался, цепкие пальцы снова нырнули под шкуру, ухватили меня за щиколотку и нахально потянули на себя. Я брыкнулась, но в этот раз добилась только того, что по лицу мужчины расплылась довольная улыбка.
Я не растерялась — и надела на эту нахальную физиономию шкуру. Будет знать, как сверкать тут самодовольством!
Совершенно дурацкая детская возня. В ход пошло все — щекотка, декоративные подушки… как будто мы не промышленник-миллионер, сам сделавший свое состояние, и разумная ученая дама на пороге открытия мировой важности (скромность — наше все!), а закадычные друзья детства, еще не далеко от этого детства утопавшие.
И только когда каким-то чудесным образом я оказалась на коленях у Уолтера с грозящей задраться уж совершенно неприлично юбкой, разгоряченная, раскрасневшаяся, растрепанная — стало совершенно очевидно — детство здесь совершенно ни при чем.
От него пахло парфюмом и морем — деревом, йодом и солью. И я была уверена, что сейчас он солоноватый на вкус, потому что мои губы, когда я нервно облизнула их — были терпкими и солеными, от вина и мелких брызг, осевших на лице.
Сердце колотилось, грозясь выскочить из грудной клетки, а незнакомое тянущее чувство внутри толкало наклониться, коснуться, попробовать, убедиться. И я чувствовала себя одновременно и как угодившая в силки птица, и как рвущаяся на свободу из клетки.
Я хочу. И не хочу.