Истины нет
Шрифт:
Хоть плавание происходило при низкой волне и суда, можно сказать, шли без качки, священник все равно был намертво прикован к гамаку. Едва он вставал на ноги, как ему казалось, что палуба улетает куда-то и все норовит со всего размаху заехать ему по лицу. Желудок постоянно путал верх и низ и сжимался в истеричных конвульсиях, а борт — почему-то правый, ровно напротив бизань-мачты, — был уже неоднократно испачкан рвотой. Уже каждый матрос знал, что если священник понялся на борт, то надо держаться от него и от правого борта подальше.
А на пятый день плавания,
Юноша оставил рядом на балке сложенную чистую одежду: рясу, подрясник и пару шерстяных носков — и поднялся на верхнюю палубу. Волдорт с осторожностью откусил маленький кусочек. Вкус овоща был приторный, но не сильно сладкий, чуть кисловатый, и от него слегка вязало язык. Но, что самое удивительное, он держался в желудке. Священник сделал еще один укус, на этот раз смелее. Покрутил овощ в пальцах, прислушиваясь к ощущениям и отзывам тела на новый продукт. Нутро ничего плохого не отметило, кроме того, начала проясняться голова, а желудок довольно заурчал. Волдорт в один момент доел овощ. Затем он с удовольствием скомкал свою промокшую от пота и измазанную рвотой одежду в узел и отложил в сторону. Обтерся найденным куском тряпки вместо полотенца и с наслаждением надел свежую рясу. И вот уже через четверть часа, веселый и полный энергии, переодетый в чистое, спокойно шагал за матросом, хватаясь за ванты и такелаж, но лишь для того, чтобы не упасть. Бизань-мачта скрипнула, словно хохотнула, когда он поравнялся с ней. «Не сегодня», — с усмешкой мысленно ответил ей священник.
Капитанская каюта была светлой и просто обставленной. Большой стол, накрытый застиранной скатертью, с десяток табуретов на толстых ножках, за неплотно завешенной занавеской в углу виднеется гальюн. За дальним концом стола сидел кардинал, рядом с ним — его верный слуга брат Хэйл. Стол был накрыт на троих, но без изысканной снеди: корабельный гуляш, галеты, вода и крепкое вино в двух больших глиняных кувшинах.
— Я уж думал, что вы забыли обо мне, — без приветствия начал разговор священник и сел за стол, пододвигая к себе деревянную тарелку и накладывая в нее черпаком гуляш.
— Смотрю, мое лекарство поставило тебя на ноги, — сказал кардинал.
— Конечно. Только до этого я пять дней блевал и потел. Меня трясло от холода ночью, потому что сырая от пота одежда не успевала высохнуть, и трясло днем, когда волна чуть поднималась.
— Раньше оно бы все равно не подействовало. Такова его особенность.
Брат Хэйл молча смотрел перед собой, и обычно живой взгляд был тускл и неподвижен.
— Опять ваша собачонка захворала? — съязвил священник. — Выглядит он не очень. Квелый какой-то. Пыльным мешком пришибленный. Как таракан под тапком.
— Я смотрю, гудалис дал тебе не только крепость желудка, но и храбрость или злобу ехидную, — заметил пресвитер.
— Видимо, — священник налил себе воды и залпом выпил. — Уф-ф. Как приятно съеденное не вышвыривать за борт.
— Ты ешь, брат, ешь. Изголодался. Дело обождет.
— Конечно, обождет, — снова слишком смело ответил Волдорт. — Чего ж вы бы тогда меня позвали? Никак не на ужин.
— А что, если на ужин? — усмехнулся кардинал, сев поудобнее на своем стуле с высокой спинкой и резными подлокотниками и подперев подбородок кулаком. — Неужели один брат по вере не может сострадать другому и прийти на помощь в его страданиях? Ты страдал, я тебя излечил, когда смог. И сейчас предлагаю тебе со мной преломить краюху хлеба насущного. Это так правильно. Не находишь?
— Не нахожу. Я узнал вас достаточно, чтобы понять, что сострадание и помощь ближнему для вас лишь ступень для достижения своей цели, — Волдорт с вызовом глянул на собеседника.
Он понимал, что тот позвал его не просто так, и в очередной раз им предстоит скрестить клинки.
— Что же в этом дурного? — удивился Грюон, как показалось Волдорту, наигранно. — Каждый человек движим какой-либо собственной целью. И когда какой-нибудь возвышенный философ говорит, что печется о благе других, я смеюсь ему в лицо. Ни одно существо не беспокоится о другом, не думая о выгоде для себя.
— Даже мать, пеленающая дитя?
— Даже мать. Ведь если дитя не пеленать, оно будет орать и тем самым вызовет мигрень. Лучше запеленать. Не так ли? — кардинал широко улыбнулся.
— Это какая-то извращенная логика, — брезгливо сморщился Волдорт.
— Не без этого. Я вообще считаю, что бескорыстие — это нечто странное. Может, даже опасное для развития и роста человечества как вида.
— Послушать вас, так каждый должен быть себялюбцем.
— Каждый и есть себялюбец в первую очередь. В твоем возрасте, и особенно учитывая, откуда ты и что это не первая твоя фаза жития, ты должен это знать. В большей или меньшей степени. Но каждый человек думает прежде всего о себе.
— Это философская тема без ответа и с бесконечными аргументами. Двое с противоположными взглядами не найдут в ней точек понимания. И, думаю, не ради нее вы снова позвали меня. Так случалось и раньше, так что с чего бы этой закономерности измениться. Зачем я вам, Ваше Высокопреосвященство?
— Ты осмелел и говоришь уже не так смиренно. Я бы даже сказал, дерзко, — кардинал, видимо, вовсе не злился, его это скорее забавляло.
— Возможно, это ваш корнеплод или овощ, как его там — гудалис, действительно развязал мне язык, —сказал Волдорт, хотя знал, что это не так.