Истории мертвой земли
Шрифт:
Ребенок умер. Перепачканные шелковые трусики и маслянистые пятна – все, что осталось. А еще слова мужа, червем засевшие в памяти и невыносимо жгущие, жгущие…
Жгущие хотя бы потому, что являлись правдой.
– Мама, не плачь, – попросил мальчик, устремив на Океану черные дыры глазниц.
– Я не твоя мама, милый, – выдохнула Океана, не оборачиваясь. – Найди себе другую маму. А я не гожусь на эту роль.
– Годишься!
За окном пронзительно завыл ветер, в сером небе зажглись первые звезды.
– Не-а. – Повернувшись, она безрадостно улыбнулась ребенку. – Я отвратительна. Так считает твой отец. И, сдается мне, этот педрила прав. Но не потому, что я сделала, нет – он заслужил это! Ты – нет, а он – да. Отвратительна
– О чем это ты? – спросил вновь появившийся в комнате Альберт.
– О птичках и пчелках.
Нахмурившись, Альберт уставился на сигарету в руке Океаны, но от комментариев воздержался. Нервно глянув на часы, он напомнил о кофе, и тон его был, скорее, просительным, нежели властным.
– Конечно, любимый, – охотно согласилась Океана и поспешила на кухню.
В то время пока Альберт красовался перед зеркалом, она тайком подсыпала ему в кружку слабительное.
– То-то будет потеха, – мурлыкала Океана, представляя всю неловкость ситуации, когда муж окажется в одном помещении со своим новоиспеченным любовником и внезапно разыгравшейся диареей. Содом, утопающий в дерьме, – что может быть более поучительным? Какая ирония, двусмысленность, символизм!
– Как я выгляжу?
Океана скользнула по Альберту наплевательским взглядом, поставила кружку на стол.
– Слушай, а не все ли равно? Задницы-то у всех одинаковые.
– Ошибаешься, – с деланым равнодушием произнес Альберт. Глотнув кофе, он искоса посмотрел на супругу. – Этот вопрос, если что, непосредственно связан с эстетичностью, личностными предпочтениями и сексуальным воспитанием конкретного индивида. А еще – с его представлениями о красоте. Сама посуди: все мы фактически одинаковые. Две руки, две ноги, стремящаяся к совершенству симметрия. Встречаются, конечно, кривые и убогие, но речь сейчас не о них. Если взять в качестве примера двух среднестатистических, но схожих по конституции мужчин, то все равно разница чересчур велика. Мы похожи лишь внешне, а на деле…
– Ой, профессор, избавь меня от своей лекции, – отмахнулась Океана, внимательно наблюдая за кружкой в руке мужа. – Слушать от гомика философствования о красоте – это уж слишком!
– При чем здесь это? Ты, как женщина, скажи: разве в плане полового сношения все мужики идентичны?
– Э-эм… – Океана задумалась, припоминая, когда же в последний раз у нее был секс. – Ну, в принципе, да.
– Чушь какая! – Альберт даже передернул плечами от возмущения. – Не удивлюсь, если для тебя и тебе подобных занятие любовью и правда является лишь механическим действом, жалкой случкой, после которой вы сломя голову бежите дальше. Для меня же это акт, построенный в первую очередь на духовном восприятии партнера. Это не банальное потворство инстинктам, но связь! Определенное, так сказать, эмоциональное единение, даже сплоченность. И именно в таком совершенстве – гармонии телесного и ментального! – я обнаруживаю высшее удовлетворение, в том числе и эстетическое. Потому, судить нас по жопам так же глупо, как судить вас по вагинам.
Вернув пустую кружку на стол, он вынул из кармана шелковый платочек и деликатно, даже по-своему жеманно коснулся им губ.
– Ну-ну, – улыбнулась Океана. – Все равно, признай, что ты больше бисексуален.
Это всегда его злило.
– Не признаю, – отозвался Альберт. – Та ночь с тобой служила лишь одной цели, с которой ты, увы, не справилась.
А это всегда задевало ее.
– Утром вернусь, – предупредил он. – Не забудь подготовить все на завтра.
– Бумаги туалетной захвати! – крикнула она ему вслед. – Вдруг понадобится!
С его уходом квартиру вновь заволокло тишиной. Липкий страх осел на стенах, а мир враз сделался блеклым и плоским, как пожелтевшая от времени фотография. Распахнув окно и поежившись от нахлынувшего холода, Океана достала из кармана измятую пачку, выудила последнюю сигарету и закурила. Сквозь гул неспящего города она различила, как где-то внизу пикнула автомобильная сигнализация, хлопнула дверь, взревел двигатель. Альберт умчался в голозадый московский рай, насвистывая что-то себе под нос и мечтая о заветных мамочкиных капиталах, ее «скоропостижной кончине» (старуха так же упорно не желала отправляться на тот свет, как и слышать о том, что ее обожаемый сынок гей) и каком-нибудь смазливом юнце, что преданно ждал его на другом конце этого отнюдь не импровизированного Пандемониума. Кругом один только снег, снег, снег… А столичная ребятня таки нашла себе развлечение: скотчем они лепили шутихи к трясущейся от страха дворняге и со смехом наблюдали, как те взрываются, оставляя на тощих собачьих боках багровые ожоги.
– Я бы мог веселиться с ними, мама.
Океана повернула голову и равнодушно поглядела на призрачный силуэт во мраке коридора.
На мир надвигались сумерки, небо темнело, а ветер усиливался. Этажом выше кто-то громко смеялся, и смех этот, не встречая должной преграды в лице стен панельного дома, сочился из квартиры в квартиру, из комнаты в комнату, от уха к уху, тем самым порождая все новые и новые ассоциации.
– Хочешь, спою тебе песенку? – спросила Океана, почему-то думая о своем отце, которого никогда не знала.
– Хочу.
Океана взглянула в черные глазницы-провалы и поспешно отвернулась.
– Some of them want to use you, – хрипло запела она, – some of them want to get used by you. Some of them want to abuse you, some of them want to be abused…
Не оборачиваясь, она протянула руку и коснулась шелковистых волос ребенка.
2.
Бесконечная полоса серого асфальта
Мысли на скоростном шоссе, как покинутая паутина на сильном ветру, – рвутся, мечутся, исчезают… Снег валит и валит, засыпает все вокруг, вихрится. И линия горизонта, словно затерявшись во времени, больше не делит этот мир пополам. Голые стволы по бокам рождают смутное чувство тревоги, а под мерное урчание двигателя в теле метастазами разрастается сладкая дрема. Вот в окне промелькнула иномарка с включенными фарами и куском застывшего теста на месте водителя. Вот от Альберта повеяло нетерпением и злостью, а также гелем для душа. Вот чертова пахучая елочка болтается под зеркальцем, остро ощущая на себе всю неровность этой дороги в никуда, по которой сам Дэвид Линч испугался бы ехать… Дин-дон, вверх-вниз, – и так до бесконечности.
Хочется писать.
– Милый, мне бы в туалет.
– Ага.
Руки его побелели от напряжения, а стрелка на спидометре неумолимо ползет к цифре «120». Бесполезный мобильник оттягивает карман джинсов, а волосы норовят залезть в глаза. Ни одного входящего и исходящего звонка за последние полтора месяца. Музыки бы… Шампанского бы… Любви бы тоже не помешало. А в небесном олове увязло НЛО, но его никто не видит. Никто не обращает внимания. Просто, веками вглядываясь в постоянно меняющуюся и ускользающую дорогу, мы забыли о том, что вверху над нашими головами тоже что-то есть. Макдоналдс же сияет фальшивыми огнями несварения и кишечных газов, напоминая о той давнишней боли и совершенном грехе, о вине на душе и липкой зловонной крови на линолеуме. Экзистенциализм в чистом виде: пальцами водила по маслянистой поверхности, рисовала причудливые фигуры и писала запретное имя; пробовала кровь на вкус. «У меня был выкидыш». Отвращение Альберта слишком велико. Но персонифицировано ли оно? Или же это лишь его отношение ко всем женщинам в целом? Как знать…