Истории отрочества и юности
Шрифт:
Первые три класса как-то слились в нечто общее, и лишь последний год начальной школы привнес что-то особое: я стал обращать внимание на девочек и даже пару раз влюбился. Это любопытным образом сочеталось еще с одной составляющей моего детства: игрой в мушкетеров. В третьем классе как раз прошел по телевизору показ фильма «Д’Артаньян и три мушкетера» с Боярским в главной роли, и в мою жизнь прочно вошли «стычки» между гвардейцами кардинала и мушкетерами короля. Конечно же, я был чаще всего Д’Артаньяном или Атосом – почему-то из всех, кроме Д’Артаньяна, мне больше нравился хладнокровный и немного циничный Атос. Лишь однажды я был Арамисом, а Портосом всегда был Липа.
Игры в мушкетеров будут периодически повторяться, продолжаясь, пока не сойдут на нет в связи с возрастом – где-то в конце средних классов
Почти всегда, стоило мне стать Д’Артаньяном, Атосом становился Валера, и наоборот. Высокий, худощавый и гибкий, он фехтовал почти лучше всех и по праву был кем-то из «лучших мушкетеров». Бывало мы вдвоем с ним устраивали поединок, приходя после уроков в школу без «гвардейцев кардинала». И в этом случае Д’Артаньян и Атос фехтовали также неистово, как и против своих заклятых врагов. В пылу поединка мы могли спускаться и подниматься по склонам сточной канавы – типа небольшого оврага – перед школой. Однажды на таком склоне я пропустил выпад Валеры-Атоса, и конец ветки вонзился мне в губу. Крови было немного, как и боли, но, малость охлажденные случившимся, поединок мы прекратили, направившись домой, но я точно помню, что не спешил стереть кровь, а как истый «гасконец» шел с кровавым подтеком на губе и даже поймал пару испуганных взглядов прохожих. Я даже «помогал» крови – пальцами – оставаться на месте, являя миру свое мужество.
Но что за мушкетер без любви? И я этого также не избежал. В 3-м классе были две основные влюбленности: Юля и Катя. Юля была высокой и смугленькой – кажется, она приехала к нам с родителями из Западной Украины. У нее была шикарная – настоящая – родинка в уголке губ, длинные каштановые волосы, вьющиеся, какие-то колдовские. И глаза – с длинными ресницами, большие и зеленые. Катя была невысокой блондинкой. И – конечно, с длинными светлыми волосами, шикарными и вьющимися. Помню, как сидел на задних партах и смотрел на нее со спины – просто смотрел на волосы, вернее на «водопад волос». Смотрел, и что-то во мне восторженно просыпалось и пело. Я как раз был однажды Арамисом, когда пришлось «столкнуться» со своей любовью, как Д’Артаньян Дюма сталкивался с Миледи Винтер. То ли в продленке, то ли на большой перемене класс находился на улице, я, конечно же, не ходил, а «скакал на лошади», что подразумевало своеобразный бег с двумя руками перед собой, которые «держат лошадь за узду». Не помню, что именно происходило, но, рванув к Кате «на лошади», я в связи с чем-то сказал, что от Арамиса еще никто не убегал. Она скривилась и надменно ответила что-то вроде «ой, подумаешь, такой уже Арамис».
С Юлей все было гораздо серьезнее, она даже оставила некий след трагичности неразделенных чувств. Похоже, «любовь к ней» продлилась намного дольше. Помню, как взбирался на ограждение позади школы, на его угол, стоя ногами на разных секциях забора и задумчиво, грустно смотрел вдаль. Я, конечно, не рисковал разбиться насмерть, если бы упал, но что-то повредить вполне бы мог. Не помню уже, призван ли был этот «момент опасности» что-то символизировать (как и ноги на разных заборах), так или иначе, именно стоя на заборе я не просто грустил «из-за любви», глядя вдаль или же наблюдая с расстояния своих одноклассников, но словно заглядывал в будущее, где я должен был откуда-то вернуться, и «она бы увидела меня совершенно иначе», уже известным и бывалым человеком. Эти ощущения в какой-то мере описывала песня, которую мы потом разучивали на уроке музыки и пения, правда, уже в пятом классе:
А может быть я стану отважным капитаном,
Открою новый остров, объехав целый свет.
А может утром хмурым стартую с Байконура,
И высажусь на самой далекой из планет.
Вот тогда ты пожалеешь, Кулакова,
Что мне ранец свой носить не доверяла,
Что за партою одной ты сидела не со мной,
И
Я не был особенно музыкален, и уж точно пение не было одним из моих любимых занятий, но два момента отчасти противоречат этому. Я точно помню, как зимой, вечерами, когда мы были вдвоем с мамой, и она вязала, я в полный голос напевал ей песни о Красной Армии – мне то ли подарили, то ли просто купили набор таких карточек с песнями и рисунками, наподобие открыток. В те времена доктрины СССР, когда все дети становились пионерами, это было вполне естественным – петь о героях Октябрьской революции. Я стеснялся, но мама не смотрела на меня, хотя и слушала внимательно, и я, держа карточку перед собой, в очередной раз наяривал:
Белая армия, черный барон, снова готовят нам царский трон.
Но от тайги до Британских морей Красная Армия всех сильней.
Так пусть же Красная сжимает властно свой штык мозолистой рукой,
И все должны мы неудержимо идти в последний смертный бой!
Это длилось недолго – к эстраде у меня явно не было склонности.
Гораздо дольше длилась дружба с другой песней – из фильма про мушкетеров. Причем – странный парадокс – чем меньше мы фехтовали и становились степеннее, тем чаще пели о мушкетерах.
Пора-пора-порадуемся на своем веку,
Красавице и кубку, счастливому клинку!
Пока-пока-покачивая перьями на шляпах,
Судьбе не раз шепнем: «Мерси боку!»
Опять скрипит потертое седло…
И ветер холодит былую рану!
Куда вас, сударь, к черту, занесло?
Неужто вам покой не по карману?
В третьем классе мы еще не слишком напевали, но позже устраивали даже концерты посреди класса, при одноклассницах. Помню – уже в пятом классе с его продолжительными влюбленностями, кажется, в «продленке», – мы непонятно с чего, чуть не все мальчики, начали петь. Я стеснялся, но девчонки – они сидели кто где – не смотрели именно на меня, и, я, подзадоренный общим порывом, орал, как можно громче. В нашем классном кабинете биологии (кабинет нашего классного руководителя Тамары Васильевны), окнами выходившим на юг, лежали пятна ленивого послеполуденного света, уроки были позади, учителя не было, и осталось больше половины класса. Мы скорее орали, а не пели, но нас это не смущало и не останавливало, а девчонки, кто морщился, недовольный, кто улыбался. Еще запомнился момент за год до этого, как мы вчетвером – шли в одну линию, как мушкетеры – запели на улице про счастливый клинок и перья на шляпах, и как одна женщина, проходившая мимо, улыбнулась, и для нас, готовых заткнуться, это стало, как овации публики, и мы проорали еще пару куплетов, сдерживая собственные стеснение и смех.
По самим же урокам в школе мне запомнилось мало, не считая волнений, если я получал тройку или четверку, когда рассчитывал на пятерку. Учился я неплохо, лень и прогулы маячили лишь на горизонте, ближе к концу школы, и я всегда дотошно делал уроки. Со своим перфекционизмом, с тягой к идеалу и совершенству, я однажды замучил самого себя и отца, помогавшего мне делать уроки. Это было письменное задание по русскому языку, что-то там про осенние листья и тому подобное, я начал новую тетрадку и – злой рок того дня – никак не мог написать текст красиво и без единой ошибки. Отец несколько раз вырывал листы, чтобы я мог начать сначала, успокаивая и подбадривая меня, пока не пришлось использовать новую тетрадку, а я все психовал и злился, как если бы от этого задания зависела моя дальнейшая жизнь. Полагаю, понадобилось начинать текст заново не менее 5-7 раз, прежде чем я сделал все, как хотел.
Еще один неприятный момент моей жизни в начальных классах – головная боль. Раз, а то и два раза в неделю к середине дня у меня начинала болеть голова, чаще от жары и общей усталости. Я мучился, пока не заканчивалась продленка и не удавалось вернуться домой и лечь в кровать. Не помню, как реагировали учителя и родители, но никто меня нигде не проверял и специально не лечил. Эти боли сами собой прекратились – постепенно становясь все реже, – уже в начале средних классов.
3. Соседские мальчишки