Истории отрочества и юности
Шрифт:
В пионерлагерь – всем известный в нашем районе «Марат Казей» – я съездил лишь однажды, после четвертого класса, и после этого родители не рискнули отправлять меня снова, настолько мне не понравилось. Причем, я не добыл до конца срока: не больше двух недель из целого месяца. Отец забрал меня, когда навестил, и я едва не разнылся, чтобы меня оттуда забрали. Опять-таки там не было ничего критичного, никто меня не обижал, было даже любопытно познакомиться с новыми ребятами, и еще я влюбился в одну девочку, светленькую, со стрижкой и раскосыми грустными глазами, очень серьезную для своего возраста, я с неделю все мечтал о ней и был доволен увидеть ее лишний раз, но даже она меня не удержала, как только возникла возможность слинять из этого места. Никак не ложилось мне на душу это стадное времяпрепровождение, особенно, если вечером нельзя было вернуться домой и
Еще летом случались особенные моменты на подобии черных дыр в космосе. Вроде бы все нормально, день идет своим чередом, впереди вечер с футболом и прятками, ничего не изменилось, но… Я смотрю, как обычно в дневное время летом, очередной детский фильм, «Гостья из будущего», «Приключения Электроника», «Кортик», «Бронзовая птица» или что-то еще, фильм заканчивается, и я не сразу выхожу на улицу, зная, что там никого нет, кто-то разъехался, кто-то обедает или чем-то занят, дома никого из родителей, и на меня, застывшего и созерцающего пустую послеполуденную улицу, внезапно накатывает противоестественная волна одиночества, порождающего странную и нелогичную тоску, необъяснимую в этом солнечном дне, застывшем в послеполуденном свете, тихом, неподвижном и подернутом чем-то нереальным с этой тишиной и отсутствием людей. Эта тоска, мощная и непобедимая, проходила быстро, но она повторялась не раз и, значит, не была случайностью. Нечто будто преследовало меня, выбирая особо уязвимые для этого моменты. Как-то объяснить я это не могу до сих пор. Ничего подобного не случалось вне лета, быть может, потому, что в школьные дни не было таких свободных моментов бездействия и самоуглубления.
Но все же эти мелкие неприятности остались всего лишь маленькими ложками дегтя в здоровенной и неподъемной бочке сладкого нектара под названием Лето.
6. Детские сады
В моем детстве, где не было каких-то навороченных детских площадок или иных мест для игр, была особая территория, где можно было играть одному или с кем-то. Эта территория была и лабиринтом с препятствиями, и местом, где росли яблоки, местом для пряток и игры в войнушку, местом, где можно было просто пройтись, посидеть и убить время. Или местом, чтобы поднять адреналин, если оттуда тебя погонят, сторож или воспитательница. Единственное, чего не могло быть на территории детсада – это игры в футбол.
Детские сады Площади. Для меня их было четыре. Почти напротив моего подъезда был детсад № 4, сразу за ним, вглубь района, находился Четырнадцатый, потом – Шестой, три детских садика подряд, но был еще один детсад, позади дома на улице Мира, перпендикулярного моему – № 20. Я его почему-то выделял, хотя не сказать, что он мне нравился явно лучше других.
Территория у него была побольше, чем в остальных, и еще в этом детсаде росла «сахарка» – сладкие яблоки, не в пример обычным беларуским – кисло-сладким. Она и появлялась уже на стыке июля и августа, следом за «белым наливом», самыми ранними нашими яблоками. К тому же, «сахарку» можно было поедать уже неспелой – в отличие от других сортов, не будучи кислой, она даже незрелой позволяла получить хоть какое-то удовольствие. Уже одно это «усиливало котировку» детсада. Например, в Шестом садике вообще не было яблонь, только сливы.
Заборы в Двадцатом садике были выше, но их гораздо реже смазывали солидолом или еще какой-нибудь дрянью – так сторожа «защищали» свою территорию от уличных мальчишек. В этом садике я играл меньше – чаще всего просто любил сидеть на заборе, разглядывая окружающий мир в ожидании не пойми чего, либо заправить в штаны майку, набрать за пазуху яблок «целый живот» и медленно наслаждаться каждым яблочком в отдельности.
Четвертый садик, примыкавший к нашей беседке, использовавшейся для игры в прятки, чаще других становился местом для игр. Его секция из проволочного заграждения служила воротами в гандбол. В самом здании с торца было что-то вроде широкой террасы на уровне второго этажа или некоего своеобразного балкона – такого в нашем городе я больше не видел. Легко взбираться и стоишь высоко, обзор двора и гаражей с другой позиции дарит новые ощущения: ты видишь давно знакомые вещи под иным углом. Правда, это позволяли себе, если точно знали, что в этот момент нет сторожа или он куда-то ушел. Иначе отступать было просто некуда. На хоздворе детсада был еще один интересный закуток – я иногда любил туда зайти и осмотреться. Оттуда можно было сбежать не только через калитку, но и через невысокую покатую крышу погреба, благодаря которой можно было легко перемахнуть забор.
В Четырнадцатом детсаде мы играли реже, но там, вдоль ограждения между детсадами, росли высокие удобные широколиственные деревья, на которые было легче взбираться, чем на неудобные яблони, и мы это использовали для игры в войнушку. Тот, кто не знал о таких нюансах, рисковал проиграть в чистую. Представьте, пробираешься по территории детсада, поглядывая в разные стороны в поисках своего врага, и не ведаешь, что кто-то уже давно целится в тебя сверху, как сам Создатель. Тра-та-та и ты – убит.
Шестой детсад был у нас наименее популярен. Его окружал самый неудобный забор – из железных прутьев, и преодолевать его было одно мучение, хотя он был ниже других сетчатых ограждений. Исключение лишь в общем заборе с Четырнадцатым садиком – оттуда в Шестой и перебирались. Само здание, небольшое, окружало не самое привлекательное пространство: деревьев мало, детские площадки какие-то голые и неинтересные. Кроме того, там не было яблонь, и уже одно это для нас являлось серьезным минусом.
Становясь старше, я все реже перебирался через заборы поиграть на территории детских садов – это выглядело все более несерьезно, кроме того, ослабевал сам интерес. Где-то в средних классах школы игры в детских садах сошли на нет.
7. Соседи
В нашем дворе, сколько я себя помню, всегда – даже, когда я стал взрослым и приходил навещать родителей – были посиделки группы старушек. Когда меньше, когда больше, но всегда находились пенсионерки, которые кучковались то на одном подъезде, то на другом, то на скамейках на некотором расстоянии от дома. За редким исключением это были тетечки из других подъездов.
В нашем подъезде под нами, на первом этаже, с момента нашего приезда, жила с родителями Ира, на два года меня младше, которая тоже ходила во Вторую школу. В начальных классах я с ней еще играл, но потом мы с ней почти не общались. Сверху, на третьем этаже соседи постоянно менялись, хотя одно время там жила другая Ира с родителями, и она тоже была младше меня на пару лет. Помню, у нас случались игры, когда со мной были обе Иры, живущие на первом и третьем этажах.
Одно время, что-то около полугода, когда мне было лет двенадцать, сверху снимала квартиру даже наша родня. Моя двоюродная сестра Лена, мамина племянница, дочка второго из четырех старших маминых братьев, чья семья единственная осталась в деревне, однажды вдруг стала нашей соседкой. Она уже вышла замужем, и у нее была полугодовалая дочь, моя двоюродная племянница Олька. Поначалу мама обрадовалась. Лена постепенно стала отдавать нам дочку, когда шла в магазин или еще по каким-то делам. Помню, я с удовольствием смотрел за девочкой, хотя сам еще был ребенком, и это был мой первый подобный опыт. Но как-то незаметно это становилось все чаще и чаще, Лена уходила на все более долгое время, и возникало ощущение, что она вообще ребенка с собой никуда не берет. Бывало, мне нужно было делать уроки или просто отдохнуть, а тут мне в который раз вручали девочку, которая не спала и спокойно не сидела, и я даже пожаловался матери. Потом я стал смотреть в глазок прежде, чем открыть, и брал племянницу уже не каждый раз. К этому моменту мать уже каким-то образом узнала, что Лена крадет у нас из почтового ящика газеты и журналы благодаря тому, что ключи от ящиков были одинаковыми, но Лена в этом не признавалась, а обвинить ее открыто мать не решилась. Но ее отношение к ней изменилось. При этом наглость Лены, чуть что приносившей нам ребенка, никак не уменьшалась. Но однажды она с мужем съехала на другую квартиру.
На нашей площадке, слева от нас, изначально жила бездетная семейная пара, оба угрюмые, некрасивые, нелюдимые. Тетя Люба в отличие от мужа прожила до старости, и с какого-то времени она превратилась в вечно бормочущую мегеру, если кто-то проходил мимо, либо она подходила к своей двери и возилась прежде, чем ее открыть. Она ни с кем не общалась, но без конца приглушенно кляла всех и вся. Ее муж, дядя Вася, выглядел не таким мрачным, но он умер, когда я еще учился в школе. Помню, что он чаще других открывал мне входную дверь нашей квартиры в первом классе, когда с ней были проблемы, мне не хватало силы повернуть ключ, и, по совету отца, я просил об этом кого-то из соседей. Понятно, что сначала я звонил в квартиру ближайших соседей. Дядя Вася молча, с едва заметной полуулыбкой открывал мне дверь, лишь молча кивая на мое «спасибо».