История христианской Церкви. Том II. Доникейское христианство (100 — 325 г. по P. ?.)
Шрифт:
H. Wallon в своем ученом и талантливом труде Histoire de l'esclavage dans l'antiquit'e(2 nded. Paris 1879, 3 vols.) доказывает, что такие евангельские отрывки, как Мф. 23:8; Гал. 3:28; Кол. 3:11; 1 Кор. 12:13, звучат погребальным звоном по рабовладению, хотя умирало оно очень долго, и так подводит итоги учения доникейской церкви (III. 237): «Minutius F'elix, Tertullien et tous ceux qui ont 'ecrit dans cette p'eriode o`u l''Eglise a surtout souffert, invoquent de m^eme cette communaut'e de nature, cette communaut'e de patne dans la r'epublique du monde, en un language familier a la philosophie, mais qui trouvait parmi les chr'etiens avec une sanction plus haute et un sens plus complet, une application plus s'erieuse. Devant ce droit commun des hommes, fond'e sur le droit divin, le pr'etendu droit des gens n''etait plus qu'une montreuse injustice» [669] .О мнениях отцов церкви, живших позже, и о влиянии церкви на законы империи см. гл. VIII — X в третьем томе его труда.
669
Минуций Феликс, Тертуллиан и те, кто писал в этот период наибольших страданий церкви, все говорят об общности природы и общности родины посреди мирской республики языком, который знаком философам, но который обретал у христиан более возвышенное и полное значение, более серьезное применение. В сравнении с этим общим правом людей, основанным на божественном праве,
Леки говорит об отношении христиан к рабовладению во втором томе своей «Истории европейской морали», стр. 66–90, и справедливо замечает: «Содействие христианства в этой области можно поделить на три сферы. Оно показало новый тип отношений, в котором не было разбиения на классы, оно наделило рабов моральным достоинством, а также дало беспримерный импульс движению освобождения».
§98. Языческая семья
В древних Греции и Риме центром жизни людей было государство, и единственно уважаемые добродетели — мудрость, смелость, умеренность и справедливость — были добродетелями политическими. Аристотель ставит государство, то есть организацию свободных граждан [670] (чужеземцы и рабы исключались) на первое место, выше семьи и отдельной личности, и называет человека «политическим животным». Платон считал, что в идеале благополучие государства — самое главное, ему должно быть подчинено все, даже поведение детей.
670
.
Такой политический абсолютизм подрывает достоинство и права отдельной личности и семьи, он существенно мешает развитию семейных и личных добродетелей. Брак не обладал каким–либо моральным характером, он имел лишь политическое значение для сохранения государства, и по закону в него могли вступать только свободные граждане. Сократ, наставляя своего сына об этом институте, говорил ему, по свидетельству Ксенофонта, что мы выбираем только таких жен, которые могут родить красивых детей. Платон в своем описании идеальной республики рекомендует женщинам общение с воинами, чтобы дети выросли сильными гражданами. Ликург по той же причине поощряет прелюбодеяние в определенных обстоятельствах, советуя старикам уступать своих молодых и красивых жен молодым и сильным мужчинам.
Женщина ставилась почти на один уровень с рабом. По словам Аристотеля, ее положение, конечно же, отличалось от положения раба, но она не обладала собственной волей и вряд ли была способна на добродетель более, чем раб. Запертая в доме, она проводила жизнь в окружении рабов. Так как человеческая природа по сути одинакова во все века и благое Провидение никогда не лишает ее своих наставлений, мы, конечно же, можем предполагать, что женские добродетели в большей или меньшей степени хранились и уважались и среди язычников. Об этом свидетельствует пример таких персонажей греческой поэзии и истории, как Пенелопа, Навсикая, Андромаха, Антигона, Ифигения и Диотима. Советы Плутарха к супружеским парам и его письмо утешения, обращенное к жене после смерти дочери, проникнуты прекрасным духом чистоты и любви. Но в целом то положение, в которое ставили женщин поэты, философы и законодатели античности, было угнетенным и бесправным. В Афинах с женщиной всю жизнь обращались как с несовершеннолетней, она не могла наследовать имущество при отсутствии мужчин–наследников. На вопрос Сократа: «Есть ли человек, с которым ты общаешься меньше, чем с женой?», — его ученик Аристовул отвечает: «Нет такого или, по крайней мере, таких очень мало». Если в Греции и были женщины умные и образованные, которые, подобно Аспазии, Фрине, Лаис и Феодоте, вызывали восхищение и за которыми ухаживали даже такие философы, как Сократ, и такие государственные деятели, как Перикл, то обычно они принадлежали к презираемому классу hetaerae,или amicae.В Коринфе они были связаны с храмом Афродиты и предавались пороку, санкционированному религией [671] . Эти распущенные женщины ценились больше, чем домохозяйки, они по праву считались единственными носительницами чего–то вроде женской культуры и общественной элегантности. Жить с ними открыто не считалось позорным даже для женатых мужчин [672] . Разве могли люди правильно воспринимать и ненавидеть грех разврата и прелюбодеяния, если сами их боги, Юпитер, Марс и Венера, считались виновными в подобных грехах? Худшие из земных пороков распространялись и на Олимп.
671
Слово в Аттике было эвфемизмом для . В храме Афродиты в Коринфе более тысячи гетер были hierodulae,неся погибель чужестранцам (Starabo, VIII. 6, 20). Сочетание , коринфская дева, — синоним гетеры, и указывает на высшую степень разврата. Полностью о гетерах и вообще о семейной жизни древних греков можно прочитать в Becker, Charicles,tr. Metcalf, 3 rded. London 1866. Бекер говорит (стр. 242), что в период максимального расцвета искусств классической Греции «чувственность была если не матерью, то кормилицей греческого восприятия прекрасного». Сам Платон даже в своем идеальном государстве не считал возможным удержать граждан от незаконных сношений вне брака.
672
Аспазия очаровала Перикла своей красотой и умом; Сократ признавал, что в значительной степени обязан наставлениям куртизанки по имени Диотима.
Скромность не позволяет нам назвать и еще один более отвратительный порок, ненавистный даже для грешников, однако свободно обсуждавшийся и восхвалявшийся древними поэтами и философами, не влекший за собой ни наказания, ни бесчестия, и также санкционированный божественным примером Аполлона и Геркулеса, а также непристойным отношением Юпитера к Ганимеду [673] .
Что касается римлян, то изначально они были более добродетельным, домашним и целомудренным народом, они были также более честны и совестливы, чем греки. У них женщина называлась почетными именами domina, matrona, materfamilias.Во главе их жреческой системы стояли фламины Юпитера, символизировавшие брак в его чистоте, и девственные весталки, символизировавшие непорочность. Сабинянки, ставшие посредницами между своими родителями и мужьями, спасли республику; мать и жена Кориолана своими молитвами успокоили его гнев и сняли осаду Вольской армии; Лукреция, добровольно отдавшая жизнь, чтобы избежать бесчестия, которым угрожал ей царь Тарквин, и Виргиния, убитая собственным отцом ради спасения от рабства и позора, остаются в легендарной истории Рима ярчайшими примерами незапятнанной чистоты. Но даже в лучшие дни республики по закону женщина была почти бесправна. Римляне также подчинили брак исключительно государственным интересам. По закону его могли заключать только свободные граждане. Гордые законы республики исключали возможность брака даже между римлянином и иноземной царицей; Клеопатра и Вереника, как иностранки, были всего лишь наложницами Марка Антония и Тита. Согласно древнему обычаю, муж выкупал невесту у ее родителей, а она совершала коэмпцию,обеспечивая себе за три куска меди подобающее представление его семье и домашним божествам. Но для нее это было просто сменой одного рабства на другое. Она становилась живой собственностью мужа, который мог одолжить ее другому, как Катон одолжил свою жену другу Гортензию и как Август забрал Ливию у Тиберия Нерона. «Ее муж или хозяин, — говорит Гиббон [674] , — обладал всей полнотой отцовской власти. Он мог, по своему желанию или капризу, одобрить или осудить ее поведение или наказать ее; он распоряжался ее жизнью и смертью, и такой приговор разрешалось привести в исполнение, если причиной были прелюбодеяние или пьянство. Женщина приобреталась и существовала исключительно ради выгоды своего господина, так что она явно рассматривалась не как личность,а как вещь.И если она, полученная в право собственности, оказывалась в чем–то несовершенной, то в течение года обладания и пользования ею можно было предъявлять претензии — как при пользовании любым другим движимым имуществом».
673
Lecky (II. 311) объясняет распространение этого порока в Греции влиянием публичных спортивных состязаний, которые приучили мужчин к созерцанию полной наготы и пробуждали в них неестественные страсти. См. тринадцатую книгу Атенея, замечания Грота о SymposiumПлатона и подробное описание в D"ollinger, Heidenthum und Judenthum,1857, p. 684 sqq. Он пишет: «Bei den Griechen tritt das Laster der Paedetastie mit allen Symptomen einer grossen nationalen Krankheit, gleaichsam eines ethischen Miasma auf; es zeigt sich als ein Gef"uhl, das st"arker and heftiger wirkte, als die Weiberliebe bei andern V"olkern, massloser, leidenschaftlicher in seinen Ausbr"uchen war… In der ganzen Literatur der worchristlichen Periode ist kaum ein Schriftsteller zu finden, der sich entschieden dagegen erkl"art h"atte. Vielmehr war die ganze Gesellschaft davon angelsteckt und man athmete das Miasma, so zu sagen, mit der Luft ein».Даже Сократ и Платон одобряли этот нездоровый порок если не на практике, то в теории. См. Ксенофонт, Mem.VIII. 2; Платон, Charmides,и его описания Эроса, тж. D"ollinger, I.c.,p. 686 sq. Зенона, основателя суровой секты стоиков, хвалили за то, что он с умеренностью предавался данному пороку.
674
Ch. XLIV, где он подробно описывает римские законы.
Как правило, и в Греции, и в Риме практиковалась моногамия, но это не исключало внебрачных связей. Обладание наложницами, с точки зрения закона, являлось чем–то вроде второго брака с рабыней или женщиной плебейского происхождения, которая стояла ниже уважаемой матроны, но выше презренной проститутки. Оно было санкционировано и регулировалось законом. Подобный обычай существовал и на Западе, и на Востоке начиная с века Августа вплоть до X века. Его предпочитали законному браку Веспасиан и два Антонина, лучшие римские императоры. Прелюбодеяние строго наказывалось, иногда даже убийством преступника, но чисто как посягательство на права и собственность свободного мужчины.У жены не было юридической или общественной защиты от неверности мужа. Римляне почитали специальную богиню семейной жизни, но ее имя, Viriplaca,удовлетворяющая мужей, указывает на обращенность обычая только к мужчинам. Связи мужчины с домашними рабынями и публичными женщинами не считались прелюбодеянием и не наказывались. Мы ничего не говорим о противоестественной скверне, о которой упоминается в Рим. 1:26,27 — по–видимому, римляне переняли ее у этрусков и греков, и она была распространена как среди высших, так и среди низших классов общества. Однако женщины были такими же развращенными, как их мужья, по крайней мере, в имперскую эпоху. Ювенал называет целомудренную жену редкой птицей (rаrа avis in terns).При Августе уже было не сыскать свободнорожденных дочерей, которые были бы пригодны к служению Весте, и даже строжайшие законы Домициана не мешали шести жрицам девственной богини нарушать свой обет. Пантомимы и игры Флоры с их дерзкими непристойностями были любимыми развлечениями. «Бесстыдная и неприкрытая порочность эпиграмм Марциала, романов Апулея и Петрония, некоторых диалогов Лукиана очень хорошо отражает дух того времени» [675] .
675
Lecky, II. 321.
Считается, что развод в древней Римской республике был почти неизвестен, брачные узы рассматривались как нерушимые. Одного сенатора даже упрекали в том, что он целовал жену на глазах их дочери. Но заслуга столь бдительной добродетельности становится меньше, если учесть, что у мужа всегда была возможность реализовать свои чувственные порывы с рабынями и наложницами. Да и такая «строгость» не пережила республику. Когда после Пунических войн общество напиталось богатством и роскошью, суровая добродетель Древнего Рима уступила место греческой и восточной безнравственности. Привычные гражданские и религиозные обряды бракосочетания постепенно вышли из употребления; открытая совместная жизнь людей одинакового положения в обществе воспринималась как достаточное доказательство их брака. После Августа браком стало считаться любое сожительство, однако оно могло прекратиться по желанию одной из сторон. «Страсть, увлечение или каприз, — говорит об имперской эпохе Гиббон, — стали рядовыми причинами для расторжения брака; формально для разрыва отношений было достаточно одного слова, знака, записки, письма, удостоверения о даровании свободы; самые нежные из отношений между людьми деградировали, превратившись во временную связь ради выгоды или удовольствия». Гиббон (Gibbon, ch. XLIV) подтверждает свои слова несколькими примерами, к которым мы можем добавить кое–что еще.
Меценат, «qui uxores millies duxit»(Seneca, Ер.114), был известен своим легкомысленным отношением к формированию и расторжению семейных уз не менее, чем своим покровительством литературе и искусству. Марциал (Epigr.VI. 7), хоть это явно поэтическое преувеличение, говорит о женщине, сменившей десять мужей за один месяц. Ювенал (Satir.VI. 229) обличает матрону, которая в течение пяти лет побывала в объятьях восьми мужей. Иероним (Ad Gerontiam)«видел в Риме, как торжествующий муж хоронил свою двадцать первую жену, которая до того похоронила двадцати двух его менее удачливых предшественников».
Разумеется, все это крайние случаи, на основании которых вряд ли можно судить о состоянии римского общества в целом, особенно в провинциях. Нам не следует забывать о том, что и в эти дни имперской безнравственности в Риме были благородные и верные женщины, такие как Маллония, что предпочла самоубийство объятьям Тиберия; Эльвия, мать Сенеки, и его жена Павлина, разрезавшие себе вены, чтобы последовать за ним в могилу; пожилая Аррия, которая, когда ее муж Пет, осужденный на смерть Клавдием (42), не решался покончить с собой, вонзила кинжал себе в грудь и, умирая, сказала мужу: «Мой Пет, это не больно» (Poete, non dolet);и ее достойная дочь, Кациния Аррия, жена Фрасеи, которая была приговорена к смерти (66), и ее внучка Фанния, дважды сопровождавшая своего мужа Гельвидия Приска в ссылку и в третий раз пострадавшая ради него после его казни (93) [676] .
676
См. Плиний, Epist.III. 16; Тацит, Ann.XVI. 30–34; Friedlaender, I. 459 sqq.
Не должны мы забывать и о примерах супружеской верности и счастья, которые мы встречаем на многочисленных римских эпитафиях [677] . Но сексуальная безнравственность, вероятно, достигла в имперском Риме своего предела, она была намного худшей, чем в самые печальные периоды Средневековья, чем в Англии при Карле II или во Франции при Людовиках XIV и XV. Нет сомнений и в том, что, как говорит Леки (II. 326), «пугающие эксцессы противоестественной страсти, равных которым не найти даже при самых развращенных современных дворах, постоянно открыто практиковались на Палатинском холме». Римские мужчины, по свидетельству Цицерона, никогда не хранили девственности до свадьбы. Даже Эпиктет, строжайший среди стоиков–моралистов, говорил только об умеренности, а не о полном воздержании в том, что касается этого порока. Лампридий рассказывает, что Александр Север, который в прочих отношениях принимал законы против пороков, дарил неженатым губернаторам провинций наложниц, потому что «они не могли существовать без оных» (quod sine concubinis esse non possent).
677
См. Friedlaender, I. 463.