История одного дня. Повести и рассказы венгерских писателей
Шрифт:
Однако, прежде чем бабушка успела застегнуть халат, дедушка уже семенил следом за докторской кухаркой со второго этажа. Да, это именно она подняла их, Элфи узнала ее по голосу. Элфи, охваченная ужасом, лежала неподвижно. Она слышала, как кряхтела и охала бабушка, доставая тапочки из-под кровати.
Дунди по-прежнему спала: Элфи прислушалась к ее посапыванию. Нет, не надо тревожить Дунди, да и ей самой тоже незачем идти: к телефону все равно не подпустят, да и незачем. Обо всем договорятся с дедушкой.
Бабушка наконец оделась и, шаркая, вышла, оставив дверь открытой. Элфи слышала, как шлепают ее тапочки по ступенькам лестницы. Сколько же сейчас времени? Она подняла голову и посмотрела на будильник, стоявший на комоде. Половина одиннадцатого. Еще не так поздно. В доме еще не спят. Слышно, как гудит лифт. Какой-то жилец поднимается на пятый этаж; наверное, играл внизу в карты, ведь в это время из дому выходить нельзя — запрещено. Медленно-медленно ползут минуты. Дунди чуть слышно застонала во сне. Элфи поднялась, достала из бабушкиной ночной тумбочки горшок, посадила на него девочку. Дунди, повалившись на Элфи, так и не проснулась. Бедняжка! Твой отец и мать звонят из Вены… Из Вены!
Дунди опять спит. Пожалуй, прошло не меньше десяти минут, с тех пор, как выбежал дедушка. Куда они запропастились? Неужели так долго разговаривают по телефону? В открытую дверь снаружи проникла стужа. В комнате стало совсем холодно. Элфи вскочила, чтобы закрыть дверь. Некоторое время она стояла у открытой двери в длинной бабушкиной ночной рубашке. «Может, сходить за ними? Нет, не пойду!»
Она закрыла дверь, вернулась в комнату, но уже не ложилась, а села на диван и стала ждать.
Значит, так и получилось, как говорила тетя Йоли. Они уже в Вене. Уехали, бросили их.
Сколько прошло времени? Наверное, минут двадцать. Они, очевидно, разговаривают с доктором. Дедушка частенько заходит к ним, выполняет кое-какие поручения, а бабушка штопает, шьет на их семью.
Наконец за дверью послышалось покашливание, шлепание. Бабушка входит в слезах, у дедушки и сейчас дымится между пальцами сигарета. Видимо, доктор угостил.
— Ну, внученька, — сказала бабушка, — в тебе они не нуждаются. Велят отправить к ним только малышку.
Элфи застыла, не проронив ни звука.
— Не могли, говорят, приехать за вами, тогда задержали бы пограничники, — продолжала бабушка. — Им, видишь ли, пришлось спешить, потому что проводник все время торопил, стращал, что если они не поспешат, то он всех бросит, а их там целая компания. А все деньги отдали уже тому проводнику: больше десяти тысяч форинтов. Если бы они приехали за вами, то не перешли бы границу.
Бабушка сидела за столом, утирая слезы. Дедушка стоял у шкафа; старческие глаза его излучали какой-то странный сероватый блеск.
— Они назвали какую-то тетю Гизи, — как бы вспомнив, продолжала бабушка, — она живет на улице Синег. Надо туда отвести малышку, а они уж доставят ее к ним. Но только скорее, потому что они хотят ехать в Южную Америку. Они уже и в список внесены.
Элфи наконец вышла из оцепенения и заговорила:
— А… Они все равно не поедут. Только говорят!
И, прочитав немой вопрос в обращенных на нее взглядах, продолжала:
— Это сестра дяди Шандора… Они еще раньше собирались уехать и дядю Шандора подбили. Но сами не поедут. Боятся!
Дедушка, словно только того и ждал, чтобы взорваться:
— Ну, что я говорил! Слыхала? Не отдадим… Никому не отдадим!
— Не мели пустое! — опять заплакала бабушка. — Мать изведется по ней, сердце не выдержит!
— А если не выдержит, — продолжал дедушка так взволнованно и горячо, будто из уст его вылетали не слова, а раскаленные камни, которые жгли его, как огнем, — тогда пусть едет домой! Домой дорога не заказана! Кто ей запрещает? О ней, — и дедушка дрожащим узловатым пальцем показал на Элфи, — у нее не болит сердце? Не она ее воспитывала! И выходила, когда Элфика тяжело болела, тоже не она! Десять тысяч форинтов пожалели… те, что отдали проходимцу, который провел их через границу! А? Так пусть знают! Не отдам!
— Ты думаешь, что тебе все еще тридцать лет? — заломила руки бабушка. — Тебе уже шестьдесят семь, а ты все еще собираешься воспитывать! На какие средства?
— Через два года я буду прилично зарабатывать! Бабушка! До тех пор тоже проживем! Ведь я кое-что получаю. И отец поможет… В крайнем случае я на танцы перестану ходить!
— Молчи уж, ведь ты совсем голая… Пары белья лишней нет…
— Не беда, — снова заговорил дедушка уже спокойнее. Теперь его слова катились, как тяжелые железные колеса по укатанной дороге, чувствовалась их весомость в наступившей тишине. — Пусть себе едут в Южную Америку. Пусть у них будет своя машина. Мы не пропадем без них. Видишь, — и он опять показал пальцем на Элфи, — велика ли, и вся-то от горшка два вершка, а сердце все-таки имеет. Она уже потрудилась для этой малышки больше, чем ее родная мать. Если у меня не станет сил носить корзину, она не даст этой малышке умереть с голоду. Но на танцы ты все-таки ходи, — добавил он и в упор посмотрел на Элфи. Теперь не палец, а глаза дедушки устремлены на нее. — Ты молоденькая. Самая пора на танцы ходить. — И его маленькие глаза заулыбались.
— Глупые же вы, как я посмотрю, — вздохнула бабушка. — Завтра все-таки схожу к той тете Гизи, на улицу Сигет.
— Отчего не сходить, — сказал на это дедушка. — Попытка — не пытка. Девочка останется здесь. Вот увидите! Будет по-моему.
«Будет по-моему»… Дедушка сказал это не в форме категорического приказа. Вовсе нет! Скорее как предсказание. Взгляд его, казалось проникший в будущее, был не только светлым, но и мрачным. Пусть теперь бабушка ворчит, сердится — это ничего не значит. Дедушка верит Элфи, которая сказала, что тетя Гизи все равно не возьмет Дунди. Но бабушка не верила Элфи. Она еще долго повторяла, что дядя Шандор не мальчишка и не пустобрех. Раз он сказал, что тетя Гизи привезет к нему Дунди, значит так и будет.
Они погасили лампу, но долго не могли уснуть. Бабушка вздыхала, ворочалась, а через некоторое время заворчала, потому что дедушка опять закурил. Элфи слышала, как он возится с зажигалкой. Вот он зажег ее, осветив на некоторое время комнату. Бабушка терпеть не может, для нее «хуже смерти», когда дедушка курит в постели.
Она права, конечно, ибо даже от искорки, упавшей вместе с пеплом, может загореться постельное белье. Но на свете бывают, однако, вещи и поважнее.
Бабушка постоянно всего боялась. Не только пожара, но и всяких других напастей. Сильнее же всего ее страшила мысль о болезни или о том, что они останутся без средств к существованию. Поэтому-то она и хочет избавиться от Дунди. Избавиться? Конечно, она тоже любит Дунди. И бабушка не злая, вовсе нет. Ведь это она воспитала Элфи. Но бабушка всего боится. Постоянно твердит, что люди плохие и жизнь тяжелая. Разве это так? И да и нет. Люди не очень-то добры. Люди разные. Они трудятся, устают, ссорятся. Если бы люди были добрее, тогда, может, и жить было бы легче. А не наоборот ли? Может, если бы жизнь не была такой тяжелой, обремененной заботами, то и люди стали бы лучше? О нет, Элфи не смогла бы на это ответить, если б даже думала до самого утра. На это и дедушка не ответил бы, хотя ему шестьдесят семь лет. Да и вообще, стоит ли думать о таких вещах, которые не прибавят ума человеку. Но эти ли мысли не давали Элфи уснуть? Право же, стоило из-за них всю ночь напролет смотреть широко открытыми глазами в темноту? В эту ночь она больше всего думала о предсказании дедушки и о тех нескольких словах, которые он сказал о ней, об Элфи. Он сказал, что у нее есть сердце! Да, да, он так и сказал: «Велика ли, а сердце имеет…» Это прозвучало для нее лучше всякой похвалы. У нее на душе теплее стало от этих слов. Ведь они означают, что ее тоже считают человеком, таким же, как и все другие.