История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
Шрифт:
Следователь встал и протянул ей руку.
— Наслышан, вы были незаконно осуждены и теперь восстановлены в правах! Поздравляю!
— Скажите! — глухо спросила Надя и замолчала, собирая в комок всю себя, чтоб произнести остальное.
— Слушаю вас!
— Скажите! — еще раз повторила она. — Когда хоронят Тарасова? Простите, мне больше не у кого спросить…
— Гражданская панихида была пятого мая. Приезжали его родители, на самолете забрали в Ленинград. — Еще раз благодарю за помощь. До свиданья! — Следователь поспешил выйти догадываясь, что сейчас произойдет
После его ухода, уже не сдерживая себя, она долго выла, стонала и плакала, до крови искусав свои губы, уткнув лицо в подушку, чтоб не было слышно ее. И так, вздыхая и всхлипывая, незаметно задремала. Очнулась от того, что кто-то сильно тряс ее за плечо. Над ней стояла сменная сестра Паша со шприцем в руке.
— Лежи тихо, сейчас укол сделаю, — сказала Паша.
— Не надо! — слабо запротестовала Надя. Она до смерти боялась уколов.
— Я говорю, не двигайся, а то больно будет. Это глюкоза с аскорбинкой.
— Вроде ведь не было у вас глюкозы?
— Для зеков нет, для вольных нашлась.
— Посиди, Паша, со мной, а? Так муторно одной здесь лежать.
— Некогда! Вот обход сделаю, лекарства раздам, приду.
— Обманешь?
— Я в ночь дежурю, приду!
И действительно, после ужина, вскоре как прозвучал отбой, в дверях показалась щуплая Пашина фигурка и, прежде чем затворить за собой дверь, внимательно просмотрела коридор, прислушиваясь к голосам из палат.
— Вроде утихомирились! — сказала она, присаживаясь на кровать в ногах у Нади. — Не спала?
— Нет! Садись удобнее. Надя продвинулась к стене.
— Посижу трохи, намаялась! Ноги гудом гудят! Утром, на пятиминутке, главврач говорила, что подчистую тебя освободили, по пересмотру! Счастливая!
— Не приведи Господь и избавь от такого счастья! — мрачно пробормотала Надя.
— Ты о Красюке? Уедешь и забудешь, — заверила ее Паша.
Надя промолчала. Разве могла она объяснить кому-либо, кем был этот Красюк для нее?
— Куда поедешь? Домой?
— Куда же еще! Домой, конечно…
— А мне еще три года трубить!
— А всего сколько?
— Десятка да пять по рогам.
— Ой! — удивилась Надя, — За что тебя так? — Спросила, чтоб поддержать разговор, хотя знала наперед, что услышит обычное «ни за что ни про что!» или «сама не знаю!»
— С немцем в оккупации путалась, дитё прижила. Немецкими овчарками нас, таких, называли, — без тени сожаления и даже весело сказала Паша.
Надя оторопела. Добрые люди скрывают такое, а эта вроде гордится. И добро бы красивая была. Нос картошкой, морда блином, одни только косы!
— С фашистом? — поразилась она. Каждый немец для нее был фашист, убийцей ее отца и Алешки. Ей уже расхотелось говорить с этой толстогубой, толстоносой бабешкой, с такой циничной откровенностью обнажающей свою подноготную.
— Какой он фашист! Простой солдат! Ты думаешь, так уж все немцы и были фашисты? А у нас-то что? Все, кто с партбилетами, то коммунисты? Полно проходимцев!
— У нас другое дело! У нас беспартийным нельзя быть, им и ходу нет, если только артист какой великий или ученый… —
— Погнали на войну по приказу фюрера, вот и весь фашизм, и пошел!
— Рассказывай! Это они потом овечками прикинулись, когда им вломили. На весь мир прославились своими зверствами, майданеками да бухенвальдами.
— Ну, это они против евреев и коммунистов…
— Против народа они воевали! И не говори!
— Да ты-то что знаешь? Ты что, в оккупации была?
— Не была, все равно знаю, весь мир знает, что они творили! — обозлилась Надя.
— Не была! А я три года под немцами была и скажу, хоть ты режь меня, что хуже наших прихвостней около немцев никого не было! Они лютовали хуже всяких немцев, те хоть враги, чужие, а эти! — Паша, не подобрав нужного выражения, только руками развела… — Да вот далеко ль ходить? Твоя дневальная.
— Кто? Немка моя, Вольтраут? — Не поверила.
— Какая она немка? Какая Вольтраут? Тварь она, а не немка! Сколько душ загубила, сколько на тот свет отправила, не счесть!
— Путаешь ты, Пашка! Зря оговариваешь! Немка она, и фамилия и имя у нее немецкие: Шлеггер фон Нейштадт. Валивольтраут. Я сама в картотеке у ЧОСа видела.
— Ты мне про ее фамилию не рассказывай. Верно, Шлеггер она, да только чья она, фамилия-то? Чья? Знаешь?
— Чья? — оробев от неожиданности, спросила Надя.
— Муж-ни-на! — по слогам выкрикнула Паша. — Муж у нее немец Шлеггер фон Нейштадт.
Надя с сомнением покачала головой.
— Что-то просто не верится! Не ошибаешься ты?
Но Паша уже загорелась, глаза свои вытаращила, раскраснелась, так и кипит.
— Анька Вейгоца, по кличке «Выдра», вот кто она!
— Ты, Паша, не путаешь? Ведь ошибиться легко!
— Да нет же! — запальчиво крикнула Паша и, спохватившись, оглянулась на дверь, а потом уже полушепотом продолжала:
— Со Львова она! Знаю я ее как облупленную, учились вместе, на одной улице Шлейкой жили. За год или побольше до прихода Советов она в тюрьму угодила. Я ее тогда из виду потеряла, училась в медицинском, мать болела, и только слышала, что вроде она с любовником ювелира ограбили и убили. Отец ее, Стефан Вейгоца, при Польше бакалейку держал, а как Советы в тридцать девятом году пришли, так утек, — говорили, в Канаду с любовницей драпанул, а Анку и мамашу ее бросил. Точно не знаю, врать не стану. Советы тогда пришли, всех из тюрем повыпустили, тут она за немца, этого самого Шлеггера, и выскочила.
— Постой, постой, путаешь ты все! Говоришь, наши в тридцать девятом пришли, так откуда там немцы тогда? Война с немцами в сорок первом году началась!
— А я тебе говорю, были у нас немцы, полно их было, всякие «фольксдойчи», «рейхсдойчи». Им Советы разрешили, кто хочет, может в Рейх убираться. Помню, приехала из Германии комиссия, на вилле разместились, самой шикарной во Львове. «Француска» называлась, «Французская» — по-нашему будет. Сразу и флаг свой повесили. Я, между прочим, и Шлеггера-то самого помню, он с этой комиссией приехал. Высокий, тощий такой, как ботян.