История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
Шрифт:
— Хорошо, спасибо!
Приказав Наде раздеться, она тщательно выслушала ее.
— Так, ничего, — сказала она в раздумье. — Только уж очень худа, выйдешь на свободу как из Освенцима или Майданека.
Надя попыталась улыбнуться, но углы ее губ поползли вниз, она не сдержалась и заплакала горько, обиженно.
— За что меня так? Чем я прогневила свою судьбу?
— Немедленно успокойся! — приказала Горохова и вышла. Следом за ней пришла медсестра Дуся со шприцем наготове.
— Давай левую, правую всю искололи!
Надя протянула руку.
— Майор Корнеев приказал тебя в горбольницу отправить, ты ведь вольная теперь. Горохова не разрешила; говорит: «Куда ее в таком виде, как из немецкого концлагеря!»
— Какой сегодня день? — спросила Надя.
— Пятница! В понедельник домой поедешь! Счастливая!
— Слишком много счастья, перебор! И все одной мне! Дуся неодобрительно покачала головой.
— Глаза у тебя красивые, только на мокром месте! В палату зашел доктор Каримов.
— Что здесь так шумно, девушки?
Он совсем недавно прибыл с какой-то шахты, как хороший специалист по легочным заболеваниям. ОЛП Кирпичный был перенасыщен «тубиками». Пришлось допустить еще одного мужчину.
— Я говорю, глаза у нее на мокром месте, не пересыхают от слез.
Каримов, или Каримчик, как называли его зечки, по-видимому, был человеком добрым. Он посмотрел на Надю так ласково, таким милосердием засветились его восточные глаза, что Надя не выдержала и громко разрыдалась.
— Ну, ну, ну, перестали плакать, перестали! — положив свою легкую руку ей на голову, приговаривал Каримчик, пока Надя не успокоилась.
— Нервы, нервы это! — пояснил он Дусе.
— Уметь надо держать себя, — назидательно сказала Дуся.
— Верно, да кто умеет у нас!
После завтрака пришла Мымра. Глупая, добрая Мымра.
«Зачем мы ее так обижали!» — с раскаянием думала Надя, пока Мымра доставала из старенькой потрепанной сумки банку каких-то консервов.
— Ешь, Михайлова, это ананасовый компот, вкусный! Язык проглотишь!
— Спасибо, зачем вы! — прошептала Надя совсем осипшим от слез голосом. Она, не слушая Мымру, думала о своем и глядела, как, испуганно вращая большими серыми глазами, та говорила ей что-то очень важное. Наконец Надя сделала над собой усилие и начала слушать.
— Ты так билась и кричала, я испугалась — голос сорвешь и петь никогда больше не сможешь! Да, да, не смотри так, мне врач сказала…
— Мне все равно теперь!
— Ты вот что скажи! — понизила голос до шепота Мымра. — Ты случайно не того? Есть такой слух… — на самом деле ей поручил опер узнать по возможности такой щекотливый вопрос, на который, он точно знал, сама Надя ему ничего не скажет, хоть убей ее. — Уж больно ты убивалась, — едва слышно закончила Мымра.
— Что, что? — переспросила Надя.
— Ну… сама знаешь, может, ты ждешь кого?
— Кого я могу ждать, некого мне, — в бессильной тоске криво усмехнулась Надя.
— Вот бестолочь! — возмутилась ее недогадливостью Мымра. — Ребенка ждешь, беременна!
Надя замерла от одной только мысли, что такое могло быть.
— Ребенка? «Маленького, голубоглазого Клондайка? Какое было бы счастье, если б так и было!» — Нет, нет, — истошно закричала она. — С ветра буйного, что ли, у меня ребенок будет?!
Мымре стало не по себе — и совестно, и по-женски жаль было обезумевшую Надю. «Чертов опер, сам бы спрашивал!» Она поднялась со стула.
— Я не хотела, не обижайся, так спросила, не подумала, — оправдывалась Мымра. — Выздоравливай! Жалко, конечно, что все; так получилось. Я-то мыслила, проводим тебя с концертом, попела бы нам на прощанье, — улыбнулась своей жалкой улыбкой Мымра.
— Спела бы с радостью, у меня и песня готова, — неожиданно с глазами, полными исступленного гнева и слез, сказала Надя, приподнимаясь на койке. — Слушайте!
О детстве счастливом, что дали нам, веселая песня, звени!Спасибо товарищу Сталину за наши счастливые дни!— громко, на всю палату-изолятор, запела охрипшим голосом Надя. Мымра растерялась, заморгала часто-часто.
— Хорошая песня, я знаю, только сейчас тебе петь не надо, и голос у тебя осип, — и направилась к двери.
— Нет, погодите! Разве вам не нравится? Слова-то какие! Спасибо товарищу Сталину! За наши, то есть мои, счастливые дни! — закричала Надя.
— Успокойся сейчас же, — зашипела испуганная Мымра.
— Разве не трогательно? Даже вам кажутся эти слова фальшивыми, а как нам, «счастливым детям»?
— Замолчи сию же минуту, — в страхе заметалась Мымра. — Пойми, глупая, ты думаешь, он умер? Он жив, как Ленин, и будет еще долго жить и мстить тем, кто его предал, — злобно исказив лицо, шепотом выговаривала Мымра.
— Я его не предавала! Я любила его! Он был вместо иконы в моем доме. Я его узнала теперь, здесь, в лагере.
— Ты что? Освобождаться не хочешь? — гневно, с явной угрозой, перебила ее Мымра.
— Вы правы, я готовая зечка, бери меня голыми руками и снова сажай, но уже не как бандитку, а то меня опять амнистируют! Я заболела ужасным недугом, мой мозг поражен «антисоветчиной» от всего, что я здесь узнала!
— Она с ума сошла! — вскрикнула Мымра и выскочила, не закрыв за собой дверь.
А бес надоумливал: «Крикни ей вслед еще: «Это твое воровское государство отпустило своих на волю! Это вы виноваты, что погиб лучший из лучших. Да разве место ему было среди вас, подлых приспешников убийц и жулья!» Но она замолчала, еще не совсем погас ее рассудок, еще жив был спасительный страх. Она прогнала беса. «Да! Я боюсь опера Горохова, майора Корнеева, надзирателей: Гусей, Хмырей и всего того, что они могли сотворить со мной. Я всегда боялась сама себя, зечки Михайловой, не бандитов, а всего, через что я прошла и что видела. Не боялась я только светлых ласковых глаз твоих, Клондайк. Веселые, чуть насмешливые, чуть озорные, но всегда бесконечно добрые. Мне они, утешая, говорили: «Наберись терпенья и учись, так не будет всегда, потому что так не может быть!» И от одной мысли о том, что все останется таким же и она, и небо, и все люди, даже уродливый Пятница, а его не будет никогда, она завыла, как бездомная, побитая собака. Дверь отворилась и вошла санитарка.