История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
Шрифт:
— Почему не спрашиваете, кто? — сказал, входя, Володя. — Не пугайтесь, я на минуту, билеты привез. В воскресенье пойдем «Иоланту» послушаем.
— Ой — взвизгнула не своим голосом от радости Надя. — Ой! Спасибо!
Она и не надеялась на такую удачу, когда шутя изъявила свое желание. «Иоланта»! Самая красивая опера Чайковского!
— Я бы с удовольствием согласился на самый легкий поцелуй вместо «спасибо», — со смиренным видом, опустив глаза, сказал Володя.
В другой раз Надя вспылила бы, наговорила кучу колючих слов, а то и просто указала на дверь, но сегодня ничто не могло испортить ей настроение,
— Что вы оказали? За удовольствие, что я иду с вами в театр, я еще должна вас целовать? — шутя запротестовала она.
— Тогда могу я! — быстро подхватил ее слова Володя. — В благодарность за удовольствие, что вы идете со мной в театр, поцеловать вас!
— Попытайтесь! Я буду сопротивляться! — поддразнила она его и тут же пожалела.
— Хорошо же! Я согласен и на такое! — В узком коридорчике ему ничего не стоило поймать ее и, прижав к вешалке, легко отвести в стороны ее не особенно сопротивляющиеся руки
— Ну что, сдаетесь?
— Нет!
— Смерть или живота?
— Смерть! — засмеялась она, и он поцеловал ее прямо в раскрытые губы, и даже не один раз.
Надя знала прием, как отбиваться от нападения мужчины. В лагере ее научила комендантша Баглючка. Во время войны Баглючка была санитаркой в санитарном поезде, и не раз ей приходилось преодолевать натиск выздоравливающих бойцов, возвращая их снова на больничные койки, пока главврач поезда не вынужден был списать ее за членовредительство. В этом случае она была сама виновата, поэтому не обиделась, а только сказала:
— Мы в расчете! — но потом, движимая непонятным любопытством, разрешила ему еще поцеловать себя и ответила ему на поцелуй, но, заметив, как вспыхнул в его глазах «угрюмый, тусклый огнь желанья» испугалась, что зашла слишком далеко, и с воплем: — «Ой! Ванна!» — бросилась перекрыть краны.
«Скверная и непристойная шутка с моей стороны, — осудила себя Надя, когда он ушел. — Больше этого не повторится!»
Рабочая неделя пролетела, как во сне, вся в ожидании. Однако пришлось разориться на темное платье. Дина Васильевна, чей вкус Надя считала безукоризненным, когда-то наказывала ей: «Нельзя ходить в театр в кричащем, ярком наряде. Это безвкусно и неуважение к артистам. Надо понять, что не ты на сцене, а артист, и на него должно быть обращено внимание зрителей, а не на твое платье!» И вот уже весь аванс с небольшим пошел на черное шерстяное платье. Золотую брошь одолжила Аня.
— Учти, золото настоящее, пятьдесят шестой пробы! Смотри, не потеряй! — предупредила она.
Пришлось для крепости пришить к платью пятью стежками. Аня же и посоветовала подчеркнуть талию лаковым черным поясом от красного платья.
— Тут у тебя на юбке ничего выпустить нельзя? — спросила она.
— Зачем? — удивилась Надя.
— Да хоть чтоб подлиннее чуть! Уж больно ты, Надька…
— Что? Нехорошо? — озабоченно спросила Надя.
— Не то, чтоб нехорошо, а очень уж для мужиков зазывно!
— Ну, знаешь! — возмутилась Надя, — Еще о них я не заботилась!
Всю «Иоланту» она проглядела на сцену, не отрывая глаз. Вместе с народной артисткой она пела про себя:
«Чтоб познать красу вселенной,Рыцарь, мне не нужен свет…»— точно следуя за взмахом дирижерской палочки. Все полтора часа, пока длилась опера, она была на сцене и пела Иоланту. Володя несколько раз с удивлением посматривал на нее, недоумевая: «Неужели можно увлечься так оперой, которая давно завязла в зубах. Одна «Матильда» исполняется чуть ли не в каждом концерте?» — Я едва не задремал! Мог заснуть под колыбельную, с кресла упасть.
Надя еще пела про себя и была в благодушном настроении, поэтому решила, что он шутит, хоть и не совсем умно, но в то же время подумала: «Клондайк никогда бы не сказал так… он готов был часами слушать наши репетиции в вонючей, пропахшей ржавой рыбой столовке, а уж когда пела я…!» Она не раз задумывалась, откуда в Саше Тарасове, охраннике, призванном стеречь «фашистов, контриков, врагов советской власти», а подчас и стрелять в них (попробуй они бежать!), столько чуткого понимания и любви к поэзии, музыке, ко всему красивому, чуть приподнятому над землей. Кто привил ему эти чувства? Дом? Семья? Но теперь, зная его семью, ничего подобного там она не нашла. Может быть, его настоящий отец, расстрелянный по делу Кирова? А скорее всего самородок. Ведь родился же в курино-утиной семье прекрасный лебедь?
— Ну, а еще что бы вы хотели послушать? — спросил Володя, подъезжая к ее дому.
— Все равно! Даже опять «Матильду» могу слушать!
— Фантастика! Я никогда не думал, что можно так самозабвенно слушать музыку, ну прямо как кобра! По-моему, вы даже раскачивались.
— Вам не понравилось! — с сожалением сказала Надя.
— Нет, почему же? Я получал большое удовольствие, глядя на вас…
— Так мало вам надо? — с легкой иронией спросила она.
— Коварный вопрос, сразу не ответишь!
«Далеко идущий разговор, надо сокращаться»! — сказала себе Надя, а ему поспешила оказать:
— Я не тороплюсь выслушать ваш ответ. На досуге подумайте, — и взялась за ручку дверки машины.
— Поехали, проедемся немного?
— На работу завтра.
— Рано еще!
— Ну, если только недалеко… — с сомненьем сказала Надя.
Домой, в холодную квартиру, ей возвращаться не хотелось.
Вдоль шоссе змеилась веретеном поземка. Не такая холодная, не такая колючая, как «там», но все же настоящая. «Интересно, какая «там» зима в этом году? Кто возит хлеб с города? И кто вместо нас теперь в хлеборезке? Увидеть бы моих девушек, сказать им: житье-бытье на воле тоже не сахарное для работяг. Только думаешь: вроде свободная! Надоели злые, вороватые плиточницы. Тащат все, что можно унести. Из всей бригады три-четыре порядочные женщины. И разговоры их надоели до тошноты. Все о своих мужиках толкуют. Такие-сякие. Пьяницы, драчуны, дебоширы. Женщины приходят на работу, пряча под косынками подбитые глаза, разбитые губы.
«Какого лешего вы держитесь за них? — зло спрашивала Надя.
«Ишь, умная нашлась, попробуй, проживи одна! А если дети?»
— Вы что приумолкли, Наденька? Как ваша поездка в Калугу? — спросил Володя, заметив, что она сидит, не двигаясь, уставившись на дорогу.
— Без радости!
— Что так?
— Так уж! Тяжело живут наши люди в провинции, особенно пожилые…
— Да! Пожилым и старым везде плохо!
«Ну, твоим-то мамочке и папочке не худо! — но промолчала. — Молчанье — золото!»