История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
Шрифт:
— Вы хотите уйти! — вздохнул он с притворным огорчением. — Хорошо же! Чего хочет женщина, того хочет сам Бог. Едемте я отвезу вас!
— Неудобно, наверное? — стараясь скрыть радость, неуверенно возразила Надя.
— Пустяки! Уйдем по-английски, не прощаясь. Ну как?
Надя заколебалась.
— Ведь вы сюда больше никогда не придете! Правильно я угадал?
— Как знать! А вдруг?
— Держу пари, никогда!
— Почему вы так уверены?
— Биологическая несовместимость, видовая нескрещиваемость!
Надя понятия не имела, что это такое. «Надо будет спросить у библиотекаря».
Подавая ей пальто, он слегка дольше, чем того требовалось, задержал свои руки на ее плечах. Надо было чуть шагнуть вперед — и руки его сами упали бы с ее плеч, но она этого не сделала. Почему? Она и сама не знала. Туфли на ней новые, поэтому, нисколько не стесняясь, она прошла по лестнице вперед, предоставляя своему спутнику полюбоваться своими стройными ногами. У подъезда она остановилась, и застегнув пальто на пуговицы, подняла воротник.
— Сюда! — сказал Володя, указывая на машину у подъезда.
Надя приуныла. «Да! Этот мальчик не для нашей девочки! Ему не больше двадцати шести-семи лет, а уже машина… а может, он шофером на казенной, как Валек? Вроде не похож!»
— Вы и машины не любите? — спросил Володя, усаживаясь с ней рядом.
«Мог спросить чего-нибудь поумнее…» — разочарованно подумала Надя, но, не желая обидеть его, так любезно согласившегося отвезти ее домой, сказала:
— Я мало ездила, еще и полюбить не успела.
— Хотите прокатиться? — Куда?
— Куда хотите!
— Если только ненадолго, — неуверенно сказала Надя.
— Вы не возражаете, если я включу радио и закурю? Как прикажете!
— А вы всегда такой почтительно-смиренный?
— Как? Как вы сказали, почтительно-смиренный? Какая прелесть! Это я-то! — он нашел Надины слова забавными, от души засмеялся и включил радио.
… «Слова Исаковского, исполняет Виктория Иванова», — услышала Надя голос диктора, и дальше такая до боли в сердце знакомая мелодия растеклась по машине.
«Лучше нету того цвета,
Когда яблоня цветет…» — запела невидимая Виктория Иванова молодым и свежим голосом. Совсем так же, как пела когда-то Надя, вглядываясь в темноту зала, а в дверях она видела высокую стройную фигуру. «Как вы пели!» — восхищенно сказал он, называя ее уважительно на «вы».
И вот уже перед ней замелькали отрывки воспоминаний. Так же она ехала в старом грузовичке в тот последний роковой день, а липучие, крупные снежинки кидались навстречу ей и липли на стекле. И она не разглядела, кто лежал на снегу, а сердце ничего не подсказало ей. Поглощенная своими воспоминаниями, она не чувствовала, как слезы градинами катились по ее щекам. Она не вытирала их. Мысли ее были за Полярным кругом, где сейчас уже вовсю бесновалась пурга над зоной кирпичного завода. Они еще оставались там, ее знакомые зечки, и утром, когда москвичи слышали бой кремлевских курантов и гимн во славу партии, они уже стояли на разводе у вахты. И все оставалось такое же, как тогда, но не было ее и старшего лейтенанта Тарасова, которому надели на новый китель погоны капитана уже в гробу. Оказалось, все еще так живо, болезненно, прямо по живому резало.
— Вы так и не ответили мне… — заметил Володя.
Но она и не могла ответить, потому что не слышала его вопроса, а переспросить тоже не могла. Стоило ей открыть рот, как она разрыдалась бы на всю машину, а потому она опустила голову и стала искать в сумке спасительный носовой платок, которого там и в помине не было. Платок, единственный, взятый ею у Клондайка, с его адресом, лежал опять на дне чемодана.
Но Володя — совсем не такой черствый, как ей думалось — уже заподозрил неладное. Он свернул на обочину, остановил машину и включил свет.
— Что с вами? — испуганно спросил он, увидев залитое слезами Надино лицо. — Я обидел вас?
— Нет, что вы! Не обращайте внимания, сейчас пройдет! Извините меня. Отвезите меня домой, пожалуйста!
— Нет уж, нет уж! Пожалуйста! — решительно сказал Володя. — Вы должны мне сказать, о чем плачете? Я буду думать, что обидел вас. Меня будет мучить совесть! — с неожиданным теплом и очень дружелюбно проговорил он.
«Милый, благополучный юноша, разве посмею я рассказать тебе, что выпало на мою долю? Не стану смущать твою душу рассказом о том, что видела и узнала. Не разочарую тебя в твоих надеждах на светлое будущее, обещанное тебе твоей коммунистической партией, в которую ты рвешься вступить или уже вступил. Я буду тихо нести свой крест, не переваливая его ни на чью спину».
Он нетерпеливо хлопнул рукой по рулю. — Я жду!
Надя повернулась к нему лицом и, тяжело вздохнув, сказала:
— Это панихида! Я хороню свою несостоявшуюся любовь.
— И совсем безнадежно? — с участием спросил он. — А как же обручение?
— Обручение состоялось, свадьбы не будет, — сквозь слезы сказала она и попыталась улыбнуться ему.
— Кто же повинен в этом?
— Злой рок! — Надя уже пришла в себя, решив обратить все в шутку. — Прошу вас, поехали, поздно уже.
Проводив ее до подъезда и, видимо, желая сказать приятное, он задумчиво заглянул ей в глаза.
— Слезы портят лицо, а вот ваше нет, наоборот, в мокрых ресницах глаза как звезды. Мы не потеряемся? Дайте ваш телефон!
— У меня новая квартира, телефона еще нет.
— Тогда возьмите мой! — он тут же оторвал клочок бумаги от объявления на подъезде. — Не потеряйте! Я вас все равно найду.
— Зачем? — улыбнулась ему Надя.
— Этого я еще не знаю. Неосознанная необходимость.
После праздников, в первый же рабочий день, Надя, возвращаясь с работы, замедлила шаг у телефонной будки.
«Позвонить или нет? Нет! Не для меня этот паренек с машиной в стильных узких брючках. Всяк сверчок знай свой шесток», — и прошла мимо, пустив по ветру бумажку с телефоном.
Дома ей пришло в голову проверить свои финансовые дела, и, как ни скромно вела она свое хозяйство, все время приходилось тянуть со сберкнижки. Тысяча двести рублей за уроки в месяц — это было больше, чем ее зарплата. В новую квартиру, хочешь, не хочешь, пришлось купить в комиссионном на Арбате
старинную, очень красивую мебель: стол, четыре стула с резным ореховым шкафом, без стекол. Стекла в тот же день ей вставили стекольщики. Старую, немодную мебель, продавали за бесценок. Богатые москвичи обставляли свои квартиры мебелью в стиле «модерн», на простых тонких ножках, лишенную всяческих украшений. Во дворах, на помойках, можно было найти брошенные старинные буфеты и гардеробы, которые уже не принимались на комиссию в магазины. Там же, на Арбате, продавались «трофейные» вещи, вывезенные из Германии. Великолепные картины, авторов которых не всегда могли определить искусствоведы. Фарфоровые и хрустальные безделушки заполонили полки комиссионок.