История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
Шрифт:
Татьяна, зная, какое впечатление производит своей фигурой, нахмурилась и нетерпеливо протянула руку.
— Ну, давайте же! Что вы там выбрали? О! — она уже без иронии, а с любопытством взглянула на Надю, все еще не доверяя ей.
Надя встала у рояля. Безукоризненно настроенный «Стейнвей» заполнил комнату потоком дивных, кристально чистых звуков. Романс, который выбрала Надя, назывался «О чем в тиши ночей». Это была проникновенная и чарующая элегия на слова Майкова. Она требовала сдержанного исполнения, с душой, впрочем, как и все русские романсы, чего так долго не могла постичь Надя. При первых же звуках вступления она вся ушла в себя, сосредоточенно отсчитывая первые такты, взяла дыханье и запела, сдерживая «на вожжах» свой большой голос:
«О чем в тиши ночей таинственно мечтаю,О чем при свете дня всечасно помышляю,То будет тайной всем!»И, как всегда, знакомый трепет восторга охватил ее. Голос, послушный ее воле, лился широко и свободно. Там, в середине романса, ля бемоль, во второй октаве, его надо взять мощно, полным голосом:
«А то расскажешь ты, чей гласВ ночном молчанье мне слышится»,И дальше, очень сдержанно:«Чей лик я всюду нахожу,Чьи очи светят мне»,— пропела Надя, и вдруг случилось неправдоподобное чудо! Она увидела глаза Клондайка, его ясные, чистые, как бывает весеннее небо над тундрой, опушенные бесчисленными темными ресницами. Голос ее дрогнул, и последние слова «Чье имя я твержу» она закончила совсем тихо, чтоб не сорваться и не дай Бог не заплакать. От слез сразу же «садится» голос. Она видела, как Татьяна откинулась назад, на спинку стула и с изумлением и даже с недоверием уставилась на нее как будто не она это пела.
— Прелестно! — закудахтала за Надиной спиной Серафима Евгеньевна.
Надя повернулась к ней поблагодарить и мельком заметила, что Володя сидел за столом молча, уткнув лицо в тарелку, и вертел в руках салфетку. Лицо его было строгим и замкнутым. Он взглянул на Надю и улыбнулся странно и будто обиженно.
— А вы, оказывается, шутница, Надя! Так подшутить над нами! — произнесла Татьяна. — И поделом нам! — Она улыбнулась, осветив лицо блеском перламутровых зубов, от чего оно стало необычайно привлекательным и милым. От откровенной вражды не осталось и следа. — Если вы на меня не очень обиделись, спойте нам еще что-нибудь!
— Ах, пожалуйста, не откажите! — вторила ей Серафиме Евгеньевна.
Надя, все еще не в силах опомниться от своего виденья, опять вернулась к нотам и, покопавшись недолго, нашла сборник романсов Чайковского, точно такой же, как был у нее. Открыла на двадцатой странице тот романс, что она пела с Ритой, выполняя бесчисленные замечания Елизаветы Алексеевны. Аккомпанемент был намного труднее первого, и Татьяна попросила разрешения проиграть его одна. «День ли царит, тишина ли ночная», — начала опять очень сдержанно, «вся в себе». Нежные и страстные стихи Апухтина, приумноженные такой же страстной музыкой Чайковского, требовали большого исполнительского темперамента, артистизма, которого у Нади еще не было, как сказала ей Елизавета Алексеевна. Но это определить могли только профессионалы высокого класса. Здесь же перед ней были слушатели и выражали свое искреннее восхищение ее пением. В одном месте Татьяна, перевертывая ноты, сбилась, но потом догнала Надю, а та и не почувствовала. Всю силу, всю мощь своего голоса она вложила в последние слова: «Все, все, все, все — для тебя!»
Затылком она ощутила, что кто-то еще вошел в комнату, но это не имело сейчас никакого значения. Важно, что она пела, голос ее звучал легко, верха, свободно скользя, переходили на низкие ноты ровно, без усилия.
— Браво, браво! Вот какой соловей к нам залетел! — услышала Надя за своей спиной, когда смолкли последние звуки аккорда.
— Папа, это Надя! Познакомься, — сказал, поднимаясь со стула, Володя.
— Здравствуйте, Надя, давайте лапку, будем знакомиться! Меня зовут Алексей Александрович!
Надя протянула руку и, улыбаясь, взглянула на Володиного отца, но не сразу могла отвести свои глаза от его лица. С детства, выросшая на природе, она любила животных, всяких, без разбора: кошек, собак, ежей, свиней, лошадей, коров, птиц, лягушек и ящериц, все, что существовало, двигалось, нуждалось в ее защите. Оттого и людей, с которыми ей приходилось сталкиваться, она мысленно сравнивала с животными. Несравнимых было только трое: мать, отец и Клондайк. Тетя Маня — морская свинка. Алешка — козленок с широко расставленными глазами и узкой книзу мордой. Вольтраут — хитрая Лиса Патрикеевна из сказки. Горохов — мартышка. Фомка — тоже обезьянка, помельче. Мансур — волосатая горилла. Антонина — коза-дереза. Майор Корнеев — серый волк. Начальница Спецчасти и УРЧ — Макака Чекистка, еще ЧОС — стоялый жеребец, Орангутанг—Пятница; были гиены, кукушки и прочие живности. Один только Клондайк не сравнивался ни с кем. Он остался в Надиной памяти как эталон мужской красоты.
«Пожалуй, слишком нежен для мужчины, но это от молодости», — сказала о нем Антонина Коза: «Там», в Воркуте, среди грубости, тяжелого труда и душевного очерствения нежность его была так нужна, так кстати. Сейчас перед ней стоял лев, и глаза у него под широкими светлыми бровями были янтарного цвета, и грива густых, прямостоячих волос над широким, мудрым лбом песочная, припорошенная обильной сединой. И даже крупный прямой нос — все напоминало ей льва. «Будем друзьями!» — сказали Наде его янтарные глаза. Она подала ему руку и смело ответила блеском своих темных глаз: «Я готова, я рада дружить со всеми!» Лев, так мысленно окрестила его Надя, пробыл недолго и ушел куда-то в глубь квартиры. Володю позвали к телефону.
— Посиди минутку, это с работы, я сейчас!
— Вы должны почаще к нам приходить, — сказала Татьяна. И Надя отметила, какое поразительно красивое у нее лицо. «Словно из белого мрамора».
— Что вы еще поете? Я бы хотела к следующему вашему приходу просмотреть эти вещи, чтоб не подводить вас, как сейчас! — сказала она, и лицо ее залилось румянцем.
— Что вы! — поскорее успокоила ее Надя. — Моя концертмейстер, она профессиональный аккомпаниатор, и то часто путается! Особенно Рахманинова.
Серафима Евгеньевна простонала что-то о лекарствах и вышла.
Надя подошла к окну и увидала у своих ног Москву, освещенную бесчисленными огнями. Живую Москву, кишащую, снующую, бегущую.
— А ведь по-своему тоже красиво! Большое живое существо — город, — задумчиво сказала она.
— Вы нам расскажете, где вы поете? — спросила Татьяна.
— Обязательно! В следующий раз! — улыбнулась ей Надя. — Мне домой пора, — сказала она, увидев, что вернулся Володя. — Проводи меня.
— Как? А чай?