История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
Шрифт:
— Какие?
— Не знаю даже. Дурманящие, волнующие…
— Это мой запах, запах кобры! — засмеялась Надя и поскорее захлопнула перед ним дверь.
В воскресенье, к вечеру, за ней заехал Володя. Он был, как и всегда, весел и добро насмешлив. Но Надя шестым чувством ощутила: «Он слегка взволнован предстоящим представлением». Как он объяснил ей свое желание представить родным, познакомить с «домом». Если б она имела серьезные виды на него, то, быть может, тоже волновалась, но никаких надежд на совместную жизнь с ним она не питала. Он был очень мил, развлекая ее, доставлял радость, но и только. «Всяк сверчок знай свой шесток», а ее шесток были занятия с Елизаветой Алексеевной, и от их успехов зависела вся ее дальнейшая судьба. Еще не зажила
В лифте он заботливо откинул назад с ее лба нависшее колечко волос и всячески старался, чтоб она выглядела как можно лучше. У самой Нади на этот счет было другое мнение. Она всегда говорила себе: «Полюбите нас черненьких, а беленьких нас всяк полюбит». И при этом вспоминала, что ее прекрасный возлюбленный любил ее в неуклюжем бушлате. «Не понравлюсь — и не больно хотелось!» — убеждала она себя, но все же надела свое красное платье с мелкими пуговками, парадные лаковые лодочки на высоком каблуке и слегка подмазала свои и без того длинные ресницы.
Не успел Володя открыть ключом дверь, как навстречу с грозным рыком бросилась огромная немецкая овчарка. Надя невольно подалась назад.
— Не бойся, он не укусит! Треф, на место!
Треф не послушался и на место не пошел, а подошел к Наде, внимательно понюхал и изучил подол ее платья, ноги и приветливо забарабанил пушистым хвостом по стене.
— Вот видишь, он тебя приветствует! Треф, скажи: Аве, Надя!
В ответ Треф громко гавкнул и еще шибче заколотил хвостом. «Как он похож на тех, что сопровождали нас там, в этапах, на разводах, в строю! Злобные, натасканные на старые зековские телогрейки, готовые по первому приказу броситься на людей. А тот, на водокачке? Как страшно были изгрызены его руки, растерзана одежда», — Надя с неприязнью покосилась на Трефа.
— Ты, я вижу, не любишь собак? — с легким разочарованием спросил Володя.
— Нет, люблю, очень люблю, только простых бобиков-шариков, а это охранники, собака фашистов.
— Ну, знаешь! Выражение слишком сильное! Какой же он охранник? Я уверен, вы подружитесь, он хороший! — Володя почесал Трефа за ухом и помог ей снять пальто.
Квартира удивила Надю своим размером. «Как наша общага», — подумала она, увидев несколько дверей по коридору направо и налево.
— Вот моя обитель, — сказал Володя, пропуская ее вперед.
Еще в давние времена тетя Маня поучала ее не «шарить» глазами в гостях, поэтому она, скромно поджав свои длинные ноги, уселась на край тахты, сплошь заваленной рулонами бумаги, чертежами и всякой всячиной, видимо, относящейся к его занятиям.
«Ничего себе скромная обитель!» — она бегло окинула взглядом комнату, увидев рядами поставленные неведомые аппараты, то ли проигрыватели, то ли магнитофоны. Картины, гравюры, чьи-то фотографии на стенах рассматривать не стала и вообще почувствовала себя не на месте, чужой. «Зря навязалась». Ей вспомнилась действительно скромная обитель Клондайка, где были одни книги да учебники и не «бодрость духа», как здесь, а тепло и сердечность. Ей сразу захотелось сказать что-нибудь ядовитое, приземлить этого благополучного сыночка, чтоб не очень мнил о себе. Но Володя, видно, и не думал о себе ничего такого. Он увлеченно рассказывал ей о своей поездке в Польшу. Надя сидела, широко распахнув свои глаза, и, казалось, внимательно слушала его, но мысли ее, хоть и были с ним в Польше, только витали совсем в другом направлении. Она вспомнила варшавянку Дануту Калишевскую, красавицу из красавиц, и другую польскую паненку из кипятилки, вынужденную за подачки принимать унизительные ласки Павиана, и еще одну пани, Брониславу Готальску, и то страшное, что рассказывала Броня, как был расстрелян где-то под Смоленском, в Катынском лесу, в апреле 40 года ее муж, капитан Ежи Готальский, и не один, а целая армия голодных, безоружных пленных поляков. И когда Володя достал фотографии, сделанные им у древнего костела в Кракове, ей так захотелось спросить: «А ты слышал о расстрелянных пленных поляках под Смоленском, в лесу? А их там было более тысячи! И вот пути Господни неисповедимы! Жены расстрелянных и жены тех, кто расстреливал, очутились в одном лагере Кирпичного завода № 2». Но Филя наказал: «Забудь о прошлом, нишкни!» Забыть, конечно, этого нельзя, как нельзя забыть свое имя. Но молчать надо и пропеть про себя смешную песенку, слышанную от Козы: «Фонарики-сударики горят себе, горят! Что слышали, что видели, о том не говорят!»
— А книги у тебя есть? — внезапно спросила она, чем, видимо, озадачила Володю.
— Книги? Какие?
— Любимые, учебники, всякие! Я книг у тебя не вижу, одни журналы…
— С учебниками я расстался. Уже сам скоро сяду писать учебники, а библиотека наша у папы в кабинете… — Надя закусила губу.
— А ты что-нибудь хотела почитать?
— Ничего! Спасибо! А любимую книгу ты не держишь под подушкой?
— Нет! — удивился он. — А ты? Держишь?
— К сожалению, не держу. У меня нет моих любимых книг.
— Интересно, а какие твои любимые, которые удостоились бы чести спать с тобой? — с трудом сдерживая насмешку, спросил Володя.
— У меня их три! Первая — это «Дети капитана Гранта».
— Что? — чуть не подскочил Володя.
— Да! Там есть такое нужное всем слово: «табу». Ты его знаешь? Нет? Я напомню. Это слово новозеландских туземцев, и обозначает оно запрет. Священно, не трогать! Полезное слово. Запомни! Когда-нибудь может пригодиться. Вторая — «Маугли». Помнишь, как говорила Багира человеческому детенышу? «Мы с тобой одной крови, ты и я!» А третья — Джек Лондон. О настоящих парнях с Клондайка.
Володя затих и минуту смотрел на нее, уже без насмешки и озабоченно, как засверкали огоньки слез в ее глазах и тотчас погасли.
Она засмеялась тихо, будто сама над собой.
— А ты Достоевского любишь? — наконец, спросил он.
— Конечно! Как же? Я сама частица достоевщины (так ей когда-то сказала Вольтраут).
— Он присутствует во всех нас, но в тебе больше, чем нужно.
— Это плохо, по-твоему? — спросила Надя.
— Опасно! Поступки таких людей лишены логики, они непредсказуемы.
В дверь постучали.
— Володюшка! — сказал женский голос через дверь, — приглашай своих гостей к столу.
— Пойдем! У нас рано ужинают, — сказал Володя.
«Ломаться и отказываться от еды в гостях стыдно», — усвоила раз и навсегда Надя, чему ее учила Дина Васильевна, и поднялась с тахты.
Следующая комната поразила ее своим великолепием. Хрустальная люстра заливала ярким светом уже накрытый к ужину стол. Тяжелые золотистые бархатные портьеры, почти одного тона с ковром, и особенно рояль, совсем подавили ее. Такой большой, хвостатый она видела только у Гнесиных в училище.
— Это моя мама! А это Надя! — Суетился Володя, представляя ее своей родне.
«И чего волнуется?»
— Рада познакомиться! — протянув руку, сказала маленькая полная женщина, ни одной чертой не похожая на Володю. Глаза ее смотрели холодно и прилипчиво.
«Как лягушачьи лапки на моем лице. И сказали мне: совсем не рада я тебе!» — почувствовала Надя.
— А это моя сестра Таня! — Володя подвел ее к очень красивой молодой женщине, сидящей за столом.
— Меня зовут Татьяна Алексеевна, — подчеркнула она ледяным голосом свое отчество, как бы желая дать понять Наде, что не намерена допускать никакого панибратства. Надя поняла это, а также и то, что Татьяна Алексеевна даже не старалась притвориться вежливой, как ее мамаша, и еще раз пожалела, что пришла в этот дом, где еще царило воспоминание о Маше. Нелюбовь всегда приводила Надю в недоумение и замешательство. «Там», на Севере, ее любили, она была нужна, а здесь, на воле, ей постоянно приходилось испытывать на себе недоброжелательное отношение. Ей и в голову не могло прийти, что она вызывала зависть своей красотой и молодостью.