История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции
Шрифт:
Евгений Замятин встал в ряды тех, с кем дружил до революции. Он полемизирует и дружит с Ивановым-Разумником, Блоком, поддерживает знаменитую статью Ремизова «Слово о погибели русской земли», но всех их, эсеров, левых эсеров, беспартийных, сплачивают «Несвоевременные мысли» Максима Горького, публиковавшиеся в газете «Новая жизнь» до лета 1918 года. У М. Горького возникло несколько объединяющих проектов, в которых участвует и Е. Замятин, а вместе с ним такие разные писатели и учёные, как Мережковский, Батюшков, Браун, Иванов-Разумник, Левинсон, Тихонов, Гизетти, Ольденбург, Блок, Куприн, Муйжель, Гумилёв, Чуковский, Волынский; спорили, размышляли об одном деле – обсуждали кризис гуманизма. Если в 1907 году М. Горький не принимал Блока, то в эти лихие годы он был в него просто влюблён. И так не раз бывало с М. Горьким, отмечает Е. Замятин одну из характернейших сторон жизни Горького.
Сразу после Октябрьской революции нарком просвещения А. Луначарский заявил, что новая власть не требует от художников «никаких присяг, никаких заявлений в преданности и повиновении»: «Вы – свободные граждане, свободные художники, и никто не посягает на эту вашу свободу» (Советский театр 1917–1921: Сб. матлов и док-тов. Л., 1968. С. 37). Но лишь некоторые художники этому поверили. Один из журналистов и художников Фома Райлян высказал свою точку зрения в статье «Тоска-печаль. Слёзы у алтарей искусства»: «Демократизация искусства! Страшная боль щемит сердце, хочется в слезах, в рыданиях излить великое горе! До сих пор все мы, всё культурное человечество, цели страданий на белом свете. Цели всех жертв на земле одной и единою для всех целей – служением единому и неизменному идеалу – Красоте… И вдруг налетает смерч и всё то, что составляло нашу жизнь, что считалось нашей культурой… всё это рушится и под нами и среди нас гремит Вельзевулова колесница!.. Теперь заговорили о создании пролетарского искусства… Боже мой, полное безумие!.. Демократизация искусства, пролетаризация искусства? Не ведают люди, что творят» (Новая петроградская газета. 1917. 7 декабря).
Прошло совсем немного времени, и чудовищный голод и холод обрушились на Москву и Петроград. Но культурная жизнь продолжалась, выходили новые журналы, «Спартак», «Красный дьявол», «Бинокль», возникали новые «Кафе поэтов», продолжал работать «Бубновый валет», встречались художники, поэты, артисты. «Мы с благодарностью можем назвать десятки больших имён и указать на сотни, может быть, на тысячи скромных тружеников, – вспоминал А. Луначарский, – которые сразу или более или менее скоро, но совершенно искренне пришли на работу обороны и созидания нового, социалистического общества» (Об интеллигенции. М., 1923. С. 44).
В связи со спорами, которые бурно велись в обществе, о творческой свободе прежде всего высказался Евгений Замятин в коротенькой статье «Завтра» 1919–1920 гг.: «Мир жив только еретиками: еретик Христос, еретик Коперник, еретик Толстой. Наш символ веры – ересь: завтра – непременно ересь для сегодня, обращённого в соляной столб, для вчера, рассыпавшегося в пыль… Возвращается дикое средневековье, стремительно падает ценность человеческой жизни, катится новая волна еврейских погромов. Нельзя больше молчать. Время крикнуть: человек человеку – брат!» (Избр. произведения. Т. 2. С. 407–408).
Статьи «Я боюсь», «О синтетизме», «Новая русская проза», опубликованные в 1921–1923 годах в различных журналах, подводят итоги развития русской литературы в начале революции. Евгений Замятин ужаснулся, цитируя декрет председателя Комиссии по народному просвещению мессидора Пэйана 1794 года, приведший к тому, что процветают лишь «юркие» авторы, которые «знают, когда надеть красный колпак и когда скинуть», «когда петь сретение царя и когда молот и серп – мы их преподносим народу как литературу, достойную революции… И я боюсь, что если так будет и дальше, то весь последний период русской литературы войдёт в историю под именем юркой школы, ибо неюркие вот уже два года молчат… Наиюрчайшими оказались футуристы…» (Там же. С. 349).
Евгений Замятин вспоминает, как в одну из первых встреч с Горьким поделился с ним замыслом о новом романе: «Однажды утром, сидя в заставленном книжными полками кабинете Горького, я рассказывал ему о возникшей у меня в те дни идее фантастического романа. Место действия – стратоплан, совершающий междупланетное путешествие. Недалеко от цели путешествия – катастрофа, междупланетный корабль начинает стремительно падать. Но падать предстоит полтора года! Сначала мои герои – разумеется, в панике, но как они будут вести себя потом? «А хотите, я вам скажу как? – Горький хитро пошевелил усами. – Через неделю они начнут очень спокойно бриться, сочинять книги и вообще действовать так, как будто им жить по крайней мере ещё лет 20. И, ей-богу, так и надо. Надо поверить, что мы не разобьёмся, иначе – наше дело пропащее».
И он поверил» (Там же, т. 2. С. 288).
Е. Замятин, конечно, говорил о фантастическом романе «Мы», коренным образом переделанном в замысле. Фантастика осталась, а проблемы, замысел, сюжет и композиция решительно изменились. Главы из романа «Мы» Е. Замятин читал на литературных вечерах Всероссийского союза писателей, в кругу литературоведов при Государственном институте истории искусств, давал рукопись романа своим коллегам и друзьям. В частности, А. Воронский получил роман из рук Бориса Пильняка и написал статью. Е. Замятин вёл переговоры об издании романа и с издательством З.И. Гржебина, и с «Алконостом», и с издательством «Круг», и с рядом журналов. Он совершенно был уверен, что роман не вызовет препятствий. Но по рукописи романа были написаны несколько рецензий и статей, которые стали как бы непробиваемым щитом на путях к его публикации. А. Воронский в очерке «Евг. Замятин» (Красная новь. 1922. № 6) о романе «Мы» твёрдо заявил, что при всей его художественности и изобразительности роман, как ни затуманивал автор суть содержания, противоречит основополагающим устремлениям пролетарской революции, Нового времени вообще: «Мы» – художественный памфлет о настоящем и вместе с тем попытка прогноза в будущее». Роман прекрасен, завершает свой очерк А. Воронский, но служит «злому делу». Из всего этого напостовцы упрощённо заключили, что роман «Мы» – «памфлет против социализма», «пасквиль на коммунизм и клевета на советский строй».
В журнале «Сибирские огни» Я. Браун опубликовал статью «Взыскующий человек. Творчество Евг. Замятина», в которой смело противопоставил свою идейно-философскую точку зрения идейно-политическим высказываниям А. Воронского: «На разных плоскостях мы стоим. Вы вот пишете – нельзя связанного человека убивать, а я этого не понимаю», – писал А. Воронский в письме Евг. Замятину в 1922 году. Здесь и в других своих сочинениях А. Воронский формулировал своё понимание пролетарского гуманизма. Я. Браун, сопоставляя роман «Мы» с творчеством славянофилов, К.Н. Леонтьева, Ф.М. Достоевского, приходит к выводу, что настоящий художник чаще всего оказывается в «положении еретика»: «Тема романа – наше прошлое, доведённое до абсурда, до логического предела, и опрокинутое в тысячелетнее прошлое. Земля под колпаком «единого государства», единой уравнительной идеи: развитию индивидуальности положен предел, уничтожено «стержневое безвкусие вселенной, заключающееся в «поразительном отсутствии монизма – вода и огонь, горы и пропасти, праведники и грешники». Автор статьи подчёркивает, к каким абсурдам приходит развитие действительности, если в основе её существования – «отрицание человеческой личности и её свободного развития», он «противопоставляет неукротимую идею свободы идее счастья».
На эти две статьи о романе «Мы» откликнулся и Ю. Тынянов в журнале «Русский современник» в статье «Литературное сегодня»: «Фантастика вышла убедительной. Это потому, что не Замятин шёл к ней, а она к нему. Это стиль Замятина толкнул его на фантастику. Принцип его стиля – экономный образ вместо вещи; предмет называется не по своему главному признаку, а по боковому; и от этого бокового признака, от этой точки идет линия, которая обводит предмет, ломая его в линейные квадраты… И такими же квадратами обведена речь героев, не прямая, а боковая речь, речь «по поводу», скупо начерчивающая кристаллы эмоций… Так сам стиль Замятина вёл его к фантастике. И естественно, что фантастика Замятина – ведёт его к сатирической утопии: в утопических «Мы» – все замкнуто, расчислено, взвешено, линейно. Вещи приподняты на строго вычисленную высоту… В утопию влился «роман» – с ревностью, истерикой и героиней… И всё же «Мы» – это удача» (Русский современник. 1924. № 1. С. 297–298).
Математик, строитель Интеграла, или человек будущего под номером Д-503, рассказывает о событиях, которые произойдут через тысячу лет от нынешнего времени. Строитель Интеграла мечтает покорить «неведомые существа, обитающие на иных планетах – быть может, ещё в диком состоянии свободы. Если они не поймут, что мы несём им математически безошибочное счастье, наш долг заставить их быть счастливыми». У каждого получившего «математически безошибочное счастье» свои номера, как и у Д-503, своё Единое Государство, свой Благодетель, они маршем ходят на прогулку, все бытовые обязанности спланированы, в том числе и сексуальные услуги, полученные по разовому таланчику (чтобы охранить интимную близость, закрываются шторы). Наш рассказчик однажды был по приглашению I-330 в Римском Доме, но об этом он непременно должен был доложить в Бюро Хранителей. Словом, люди-номера лишены всяческой свободы, всё для них после ужасной Двухсотлетней войны с её огромными потерями было лимитировано: «В 21 я опустил шторы – и в ту же минуту вошла немного запыхавшаяся О. Протянула мне свой розовый ротик – и розовый билетик. Я оторвал талон и не мог оторваться от розового рта до самого последнего момента – 22.15» (Избранные произведения. Т. 2. С. 15). Но человеческие чувства постоянно пробиваются, разрушая этот искусственно созданный мир.