История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции
Шрифт:
Е. Замятин, написав роман, сообщил в автобиографии 1922 года, что «Мы» – самая моя шуточная и самая серьёзная вещь», а после критики коммунистов-рапповцев Е. Замятин уже в Париже в 1932 году ещё раз разъяснил содержание романа «Мы»: «Близорукие рецензенты увидели в этой вещи не больше чем политический памфлет. Это, конечно, неверно: этот роман – сигнал об опасности, угрожающей человеку, человечеству от гипертрофированной власти машин и власти государства – все равно какого. Американцы, много лет тому назад писавшие о нью-йоркском издании, без основания увидели в этом зеркале и свой фордизм. Очень любопытно, что в своем последнем романе известный английский беллетрист Хаксли развивает почти те же самые идеи и сюжетные положения, которые даны в «Мы». Совпадение, конечно, оказалось случайным. Но такое совпадение свидетельствует, что идеи – кругом нас, в том предгрозовом воздухе, которым мы дышим» (Цит. по: Замятин Е. Сочинения. М., 1988. С. 540).
Роман «Мы» был опубликован на английском языке в Нью-Йорке в 1924 году. Потом на чешском языке в 1927 году, на французском в 1929 году, на русском языке в сокращённом виде опубликован в пражском журнале «Воля России» в 1927 году.
С 1918 по 1923 год Е. Замятин опубликовал несколько острых рассказов, таких, как «Землемер», «Мамай», «Пещера», «Рассказ о самом главном», но все они были опубликованы в частных изданиях («Дом искусств», «Записки мечтателей», «Русский современник» и др.). В советские издания Е. Замятин свои вещи и не предлагал, заранее знал, что будет отвергнут. Писатель переключился на драматургию, написал несколько пьес: «Огни св. Доминика», «Блоха», «Аттила», но поставили только «Блоху» (по «Левше» Н.С. Лескова). «Атиллу» то разрешали к постановке, то запрещали.
Рапповцы долго терпели молчание критики о неугодных советской действительности произведениях, в том числе и о романе «Мы». 26 августа 1929 года Б. Волин написал в «Литературной газете» статью «Недопустимые явления». К «недопустимым явлениям» он относит Булгакова, Зощенко, Пильняка, но особо недопустимое явление – это роман «Мы». Затем в «Красной газете» появилась статья рапповца М. Чумандрина под заглавием «Итак. Что же такое Союз писателей?». А уж после этого действительно началась пролетарская травля Б. Пильняка и Е. Замятина. Публикация за рубежом – это вредительство. Е. Замятин пишет объяснительные записки в «Литературную газету», в Союз писателей. Ленинградское отделение Союза писателей выносит постановление признать «безусловной политической ошибкой» издание романа «Мы». На собрании ленинградских писателей было высказано требование «не допустить посягательства цензуры на священное право творца высказывать свои мысли… Цензура не имеет права затыкать рот творцу» (Красная газета. 1929. 23 сентября. Веч. вып.).
В письме в редакцию «Литературной газеты» Е. Замятин подробно изложил творческую историю романа «Мы», отвергнув все клеветнические обвинения рапповцев и о выходе в знак протеста из членов Всероссийского союза писателей (Литературная газета. 1929. 7 октября). Но травля со стороны рапповцев продолжалась. Юрий Либединский выступил с докладом на пленуме РАППа, в котором сообщил, что «наше нападение на Замятина – это только начало разоблачительной кампании, только первые шаги её» (Звезда. 1930. № 1. С. 179–180). Но не успели. Возвращение А.М. Горького и его переговоры с правительством дали удовлетворительные результаты. Е. Замятин в очерке «Горький» вспоминает эти лихие годы борьбы: «Советская литература попала под команду – иного выражения нельзя подобрать – организации «пролетарских писателей» (на языке советского кода РАПП). Их главным талантом был партийный билет и чисто военная решительность. Эти энергичные молодые люди взяли на себя задачу немедленного «перевоспитания» всех прочих писателей. Ничего хорошего из этого, разумеется, не получилось. Одни из «воспитуемых» замолчали, в произведениях других стала слышна явная фальшь, резавшая даже невзыскательное ухо. Плодились цензурные анекдоты; среди «попутчиков» росло недовольство.
При встречах мне не раз приходилось говорить об этом с Горьким. Он молча курил, грыз усы. Потом останавливал меня: «Подождите. Эту историю я должен для себя записать».
Смысл этих «записей» стал для меня ясен только гораздо позже, в 32-м году. В апреле этого года, неожиданно для всех, произошел подлинный литературный переворот: правительственным декретом деятельность РАППа была признана «препятствующей развитию советской литературы», организация эта была распущена. Это не было неожиданностью только для Горького: я совершенно уверен, что этот акт был подготовлен именно им, и он действовал как очень искусный дипломат… Там же поблизости жил на даче и Сталин, который всё чаще стал заезжать к «соседу» Горькому… Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что исправление многих «перегибов» в политике советского правительства и постепенное смягчение режима диктатуры – было результатом этих дружеских бесед. Эта роль Горького будет оценена только когда-нибудь впоследствии» (Замятин Е. Избранные произведения: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 293–294).
А.М. Горький, в ответ на просьбу Е. Замятина отпустить его с женой за границу, попросил его написать письмо И. Сталину. В июне 1931 года Е. Замятин писал:
«Уважаемый Иосиф Виссарионович, приговоренный к высшей мере наказания – автор настоящего письма – обращается к Вам с просьбой о замене этой меры другою.
Мое имя Вам, вероятно, известно. Для меня, как для писателя, именно смертным приговором является лишение возможности писать, а обстоятельства сложились так, что продолжать свою работу я не могу, потому что никакое творчество немыслимо, если приходится работать в атмосфере систематической, год от году всё усиливающейся травли… Я знаю, что у меня есть очень неудобная привычка говорить не то, что в данный момент выгодно, а то, что мне кажется правдой. В частности, я никогда не скрывал своего отношения к раболепству, прислуживанию и перекрашиванию: я считал – и продолжаю считать – что это одинаково унижает как писателя, так и революцию… я не хочу скрывать, что основной причиной моей просьбы о разрешении мне вместе с женой выехать за границу – является без выходное положение как писателя здесь, смертный приговор, вынесенный мне как писателю здесь…» (Там же. Т. 2. С. 404–405, 408–409).
Хлопотал о паспорте для Замятиных А.М. Горький. Расстались они осенью 1931 года с просьбой увидеться в Италии, но не получилось. С февраля 1932 года Замятины жили в Париже, сохраняя советское гражданство и оказывая помощь друзьям Анне Ахматовой и Михаилу Булгакову, оставшимся в Советской России.
Е. Замятин задумал исторический роман «Бич божий» о вожде гуннов Аттиле, но вышла лишь первая часть в Париже, уже после смерти автора в 1938 году. Писал свои воспоминания о Л. Андрееве, Андрее Белом, А. Блоке, Максиме Горьком, Ф. Сологубе, Б. Кустодиеве. Книга его критических статей и воспоминаний была собрана и издана вдовой Людмилой Николаевной в Нью-Йорке в 1955 году под названием «Лица».
Скончался Евгений Иванович Замятин 10 марта 1937 года в Париже.
Замятин Е.И. Избранные произведения: В 2 т. М., 1990.
Замятин Е. Сочинения. М., 1988.
Павел Николаевич Васильев
25 декабря (12 декабря) 1910 – 16 июля 1937
Трагическая судьба поэта началась в семье преподавателя математики Омского педагогического института Николая Васильева и сибирской казачки Глафиры Матвеевны, дочери павлоградского купца. Обычная школа в Павлограде, тянуло к литературе, влюбился в творчество Сергея Есенина, сам писал стихи, несколько месяцев проучился во Владивостокском университете, а потом скитался по всей Сибири. Одно время работал в рыболовецкой артели во Владивостоке, а в 1929 году приехал в Москву и поступил в Высший литературно-художественный институт имени Брюсова. И писал о своей непредсказуемой жизни в очерках. Вскоре вышли книги Павла Васильева «В золотой разведке»: Очерки. М., 1930 и «Люди в тайге»: Очерки. 1931. Но он был просто переполнен трагическими стихами о жизни казачества, он писал «Песню о гибели казачьего войска», читал её отдельные главы на дружеских вечерах, яростно спорил с теми, кто столь же яростно утверждал, что казачество – это охранники императорской фамилии, это «держиморды», в новой России нет им места, они никогда сюда не вернутся. В конце 20-х – начале 30-х годов в русской литературе, казалось бы, полновластно господствовали рапповцы со своими узкими партийными взглядами, многие талантливые поэты и прозаики были объявлены врагами народа, подпевалами кулаков и других враждебных элементов. Но Павла Васильева трудно было переубедить. Роман «Тихий Дон» М. Шолохова всё явственнее входил в жизнь современного общества, многие казаки возвращались к своим родным куреням, находились люди, которые поддерживали молодого и яростного по своему темпераменту Павла Васильева. Многие его слушатели ещё помнили поэтические вечера, где скрещивались судьбы поэтов из различных группировок, публично сталкивались различные и прямо противоположные точки зрения, и слушатели задавали вопросы, порой ядовитые и обидные, а поэты отвечали под шум и аплодисменты собравшихся. Это был дух свободного обмена мнениями поэта и аудитории. Эта свобода общения была востребована и Павлом Васильевым. В своих воспоминаниях Варлам Шаламов запомнил одну встречу с Павлом Васильевым в 1933 году: «Вот и Васильев, в квартире, где я его увидел, не читал стихов своих. Зато много читал Клюева, своего учителя, начав с «Песни о кольце». – Вот мой учитель!
Запомнилась цитата из Клюева, приведенная тогда Васильевым:
Есть в Ленине керженский дух,Игуменский окрик в декретах.Как будто истоки разрухОн ищет в «Поморских ответах».И слова: «Подтекст этих стихов пропал для нас. Клюев – поэт сложный, серьёзный. Балагана в нём нет. «Поморские ответы» – это катехизис русского сектантства, знаменитое исповедание веры Андрея Денисова. Истоки хозяйственной разрухи были именно в сопротивлении всяким новшествам, исходящим из Москвы. Да и печатают «Поморские ответы» со строчной, не заглавной буквы».
Васильев был прав в своём суждении о Клюеве… Клюев был великий знаток, великий искатель талантов… Клюев ввёл последовательно в русскую поэзию: Есенина, Клычкова, Васильева, Прокофьева…
В Васильеве поражало одно обстоятельство. Это был высокий хрупкий человек с матово-жёлтой кожей, с тонкими, длинными музыкальными пальцами, ясными голубыми глазами.
Во внешнем обличье не было ничего от сибирского хлебороба, от потомственного плугаря. Гибкая фигура очень хорошо одетого человека, радующегося своей новой одежде, своему новому имени – Гронский уже начал печатать Васильева везде, и любая слава казалась доступной Павлу Васильеву. Слава Есенина. Слава Клюева. Скандалист или апостол – род славы ещё не был определен. Синие глаза Васильева, тонкие ресницы были неправдоподобно красивы, цепкие пальцы неправдоподобно длинны» (Шаламов В. Воспоминания. М., 2003. С. 280–283).