История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953-1993. В авторской редакции
Шрифт:
Любопытны страницы воспоминаний о Татьяне Глушковой, которая никак не могла определиться в острой литературной борьбе. Ещё в 1976 году, напоминает Куняев, кумирами Глушковой были Сарнов, Урбан, Аннинский, Роднянская. «Однако к концу 70-х годов Глушкова совершила дрейф, уплыла из объятий Сарнова и Роднянской в «патриотический лагерь» (Там же. Кн. 2. С. 424). Куняев описывает один из ночных разговоров с Межировым в квартире Татьяны Глушковой: «Словно посланцы двух потусторонних сил, мы сражались с ним за её душу, а Татьяна, ещё колебавшаяся, стоит ли ей прибиваться к русскому стану, ждала исхода поединка». Куняев и Межиров сражались за душу, а Татьяна «всю ночь сидела почти молча и непрерывно курила, не зная, в чьи руки – русские или еврейские – попадет её судьба» (Там же. С. 165).
Несчастная женщина, печальна её судьба и как литератора… Стоило Вадиму Кожинову однажды напомнить её колебания и «дрейфы», как она набросилась на него с обвинениями, порой справедливыми, порой несправедливыми. И прав был Александр Межиров в ту ночь, сказав о Татьяне Глушковой:
– Не радуйтесь… Она и от вас когда-нибудь уйдёт,
Татьяна Глушкова – человек одарённый, самостоятельный в творчестве. Однажды ей показалось, что Вадим Кожинов в чём-то не прав, она попросила Куняева дать ей возможность высказаться по этому поводу на страницах «Нашего современника». «Я отказал ей в этой прихоти, – вспоминает Куняев. – Наступил конец отношений, а за ним началась эра бесконечных статей и интервью Глушковой в «Русском соборе» и в «Молодой гвардии» против Кожинова, Шифаревича, Бородина, Казинцева, Распутина, против «Нашего современника» вообще» (Там же. С. 425). А почему отказал? Не умещалась в прокрустово ложе идеологии главного редактора журнала, который раз и навсегда определил, что думать каждому из «Русской партии»? И не моги выходить из этих рамок?
Удивительна нетерпимость к инакомыслящим… Работая в «Молодой гвардии», автор этой книги однажды затеял дискуссию, напечатал две-три статьи, Феликс Кузнецов, тогда ещё не определившийся в своей творческой позиции и ходивший в «либералах», предложил свою статью. Она была с радостью принята, но главный редактор её «зарубил»: не «наш». А ведь это давняя традиция русской журналистики – давать высказаться на страницах журнала разномыслящим творческим лицам.
Или вот недавно Владимир Бушин совершенно справедливо покритиковал Вадима Кожинова (см.: Патриот. 2001. Июль – август. № 30—31), так его тут же обругали, а вслед за этим отлучили от изданий, в которых он до этих пор был желанным автором.
Вот эта нетерпимость, далеко не русская черта, сказывается на многих страницах воспоминаний Станислава Куняева – и по отношению к Сельвинскому, и по отношению к Виктору Астафьеву, и по отношению к Александру Межирову, и к другим.
Многие годы дружил с Межировым, в 1968 году даже сочинил восторженную рецензию о его поэзии, «уставший к тому времени от постоянного комиссарского надзора Слуцкого, с готовностью прислонился к Александру Петровичу и даже стишок о нём написал».
Куняев дарил Межирову свои книги с надписью – «одному из немногих близких», «с любовью», но писал, оказывается, зная, что Межиров – «не просто мистификатор», но и изощрённый интриган, «светский сплетник и просто лжец»: «Шурик-лгун» – под этим прозвищем он был известен всей литературной Москве – и еврейской, и «антисемитской» (Куняев С. Поэзия. Судьба. Россия. Кн. 2. С. 162—163). Не могу понять, как можно знать, что Межиров – «Шурик-лгун», и дарить ему книги «с любовью»? Видимо, для Куняева того времени – это нормально: «посредник и маркитант, предлагающий свои услуги, помог нашему ратоборцу наладить «связи с грузинскими и литовскими поэтами», «получать заказы на переводы их книг», «зарабатывать деньги». Ну как же после этого не подарить книгу «с любовью»? А потом, когда Межиров перестал быть полезным, можно и написать о нём, что «последние годы его жизни в нашей стране были постыдны, смешны и унизительны». Ничего смешного и унизительного в том, что он трагически пережил наш трагический беспредел, нет. Он честно пытался быть русским поэтом, «почвенником», восторженно писал о социализме, коммунистах, а при виде крушения всего того, чему верил, он разочаровался и уехал в США доживать свой век. Что ж тут постыдного и унизительного?
Столь же нетерпимо Станислав Куняев пишет и о Викторе Астафьеве, одобряет его выступления в конце 80-х годов, его письма Эйдельману: «Он вёл себя по-русски бесстрашно, размашисто, дерзко», но резко осуждает «необъяснимые перемены» в его творческой позиции: выход из редколлегии журнала «Наш современник» – «пришли в журнал другие люди, незнакомые мне, да и далёкие во многом»; участие вместе с Владимиром Солоухиным, Владимиром Крупиным и Сергеем Залыгиным в подписании «Римского обращения»; его статьи и интервью, резко осуждающие коммунистов и советскую власть. Автор этой книги знал Виктора Астафьева в то время, когда он, никому ещё не известный, пришёл в издательство «Советский писатель» со сборником рассказов «Синие сумерки», вышедшим в свет в 1969 году. Мы близко сошлись в то время, бывали вместе в гостях, ресторанах и кафе, подолгу разговаривали, а чаще спорили, он в то время уже был ярым антисоветчиком, резко осуждал коллективизацию, много негативного рассказывал и о войне… Он, как и каждый на белом свете, мог ошибаться, не так думать, как Куняев и Распутин, но его творческая и гражданская позиция однозначна – он был русским и не мог быть «перебежчиком и ренегатом», «не на ту лошадку ставить», «давать задний ход и начиная с 1989 года постепенно разыгрывать еврейско-демократическую карту». Автор этих строк тоже, как и Куняев, и писатели-единомышленники, не приемлет его поцелуй с Ельциным, как и Ельцина и все его геростратовские разрушительные действия, но Виктор Астафьев в это время принимал гостя и, как хозяин, должен быть гостеприимным. Только этим можно объяснить этот злополучный поцелуй. Может, он после этого тщательно вытер губы… Кто знает… Но никто не имеет права упрекать Виктора Астафьева в старческом слабоумии, винить его в том, что он продался за тридцать сребреников. Время рассудит…
Если и виноват в чём-то Виктор Астафьев, то только в том, что он, как совершенно правильно пишет ему Н. Эйдельман, порой нарушал «главный закон российской мысли и российской словесности»: «Закон, завоёванный величайшими мастерами, состоит в том, чтобы, размышляя о плохом, ужасном, прежде всего для всех сторонних объяснений винить себя, брать на себя; помнить, что нельзя освободить народ внешне больше, чем он свободен изнутри (любимое Львом Толстым изречение Герцена). Что касается всех личных, общественных, народных несчастий, то чем сильнее и страшнее они, тем в большей степени их первоистоки находятся изнутри, а не снаружи. Только подобный нравственный подход ведёт к истинному, высокому мастерству. Иной взгляд – самоубийство для художника, ибо обрекает его на злое бесплодие» (Там же. С. 58). И напрасно Виктор Астафьев отвечал Н. Эйдельману в свойственной ему манере – в манере «отчаянной храбрости», как квалифицировал Станислав Куняев его ответ Н. Эйдельману.
Поторопился с ответом Виктор Астафьев – и проиграл. Здесь полезнее ум, знания, а не отчаянная храбрость…
В своих воспоминаниях известный человек по тем или иным соображениям обеляет себя, свои действия и поступки кажутся ему чуть ли не героическими, высказывания – провидческими. Не избежал этого обычного в таких случаях поветрия и Станислав Куняев. Путь его – внимательный читатель это может заметить и по этим двум книгам воспоминаний – был непростым, извилистым, не стоит его сейчас выпрямлять. Умный Александр Межиров очень точно угадал характер Станислава Куняева: «…я чувствовал, как Ваша кровь единоборствует с холодным расчётом, ясным разумом. Это единоборство надо воплотить в слове, сохранив равенство двух великих сил». Воспоминания Станислава Куняева и есть описание этого «единоборства двух великих сил», русская кровь победила в нём холодный расчет, но радоваться ли нам этой победе… Кто знает. Во всяком случае, из «Нашего современника» один за другим ушли Евгений Носов, Виктор Астафьев, а позже и Василий Белов…
А если учесть ещё упрощённый образ Олега Михайлова, доведённый на некоторых страницах воспоминаний чуть ли не до карикатуры (Там же. С. 316—317 и др.), то, естественно, отношение к воспоминаниям Ст. Куняева неоднозначно, вопреки тому, как это представлено в приложении к двум томам – в письмах благодарных читателей. В одном из писем Ст. Куняева сравнивают с американским адмиралом Коллэхэном, разгромившим японскую эскадру: «Ваш подвиг сродни подвигу адмирала Коллэхэна. Осветив сражения на литфронте, раскрыв роль пачкунов типа Мориц в борьбе против русских писателей, Вы показали себя истинным героем. Хвала и Слава Вам, Поэт-паладин!» (Там же. С. 428).
В воспоминаниях Станислава Куняева много страниц отведено русско-еврейским отношениям в современной жизни, прежде всего в литературной. Описывает, как он готовил себя к «большому делу», к борьбе «за судьбу России». А «большое дело» свелось к двум его выступлениям, о которых здесь уже говорилось, – выступлении на дискуссии «Классика и мы» и «Письме в ЦК КПСС о сборнике «Метрополь». Все эти страницы звучат обыденно нормально, но с примесью фальши и претенциозности.
Взять хотя бы несколько фраз Станислава Куняева… В январе 1978 года, то есть после выступления на дискуссии «Классика и мы», Александр Межиров «предпринял титанические усилия, чтобы не дать мне уйти из-под его влияния»… Межиров «со страхом понимал, что такие люди, как я, хотят сделать советскую действительность более русской настолько, насколько позволит история» (Там же. С. 161). Или можно ли всерьёз воспринимать следующие фразы, описывающие душевное состояние нашего героя, решившего написать «Письмо в ЦК КПСС» или выступить на дискуссии… «Русско-еврейское Бородино» – уже само название этой главы звучит кощунственно. Мелкий эпизодик, раздутый средствами массовой информации и самими участниками «Метрополя», превращается на страницах воспоминаний в крупное событие в жизни России. Но автор просто любуется самим собой: «После выступления в конце 1977 года на дискуссии «Классика и мы», когда меня всё-таки не смяли, мне было уже легче рисковать собой»; «Слишком велик был риск», «На Западе мне житья не было»; передавая «Письмо» в окошко, наш герой размышляет: «…постоял немножко, собираясь с духом, понимая, что как только девушка в приёмном окошке возьмёт у меня конверт, то корабли будут сожжены, Непрядва перейдена, и для меня начнётся неведомая жизнь с неведомыми последствиями» (курсив мой. – В. П.).
«Неведомая жизнь с неведомыми последствиями» тут же и последовала – года через два-три издали «Избранное», потом последовали премии, ордена… Расчёт полностью оправдался, обратил на себя внимание инакомыслием, а значит, нужно было улестить пряником – работники ЦК КПСС были опытными государственниками, знали, как в таких случаях действовать.
О русско-еврейских отношениях сейчас пишут много и открыто. Александр Солженицын, Виктор Топоров и многие другие… Виктор Топоров – государственник, русский патриот, еврей, никогда не скрывавший своего происхождения, своих симпатий и антипатий, пьяница, бабник, скандалист (привык говорить правду в лицо), переводчик, критик, открыто говоривший и писавший то, к чему общество ещё не привыкло, – словом, незаурядный талантливый писатель, писал: «Меня часто обвиняют в антисемитизме (хотя применительно ко мне речь может идти только о национальной самокритике)… Меж тем совершенно ясно, что разговор о еврейском преобладании (или о еврейском засилье) в определённых сферах деятельности и о специфических, не всегда безобидных формах утверждения этого преобладания, разговор, в годы советской власти с её неявным и ненасильственным, но несомненным государственным антисемитизмом абсолютно недопустимый, – сегодня, когда евреи перестали скрывать или хотя бы микшировать своё еврейство, не отказавшись, однако же, от методов и стилистики неформального тайного сообщества, – такой разговор сегодня необходим и неизбежен – и вести его надо в форме честного диалога с теми, кого презрительно аттестуют или шельмуют антисемитами» (Топоров В. Двойное дно. Признания скандалиста. М., 1999. С. 330).