История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953-1993. В авторской редакции
Шрифт:
Но так порой хочется выглядеть получше, позначительнее, а дело, которое совершил, представить, так сказать, судьбоноснее… С этим ничего не поделаешь, привычное дело.
Допустим, через много лет историк литературы будет описывать этот период и сошлётся на мемуары Станислава Куняева как на правдивый источник современника и очевидца. И ошибётся, если не проверит здесь сказанное по другим источникам, подлинным документам того времени, не возьмёт ещё десятки свидетельств и только тогда создаст многомерную картину прошедшего… Тогда историк напишет, что, несмотря на тотальный идеологический контроль, и в «Октябре», и в «Молодой гвардии» пробивались повести, романы, стихи, статьи, которые выходили за рамки дозволенного и становились центром споров и дискуссий, прекращаемых постановлениями ЦК КПСС и решениями писательских органов управления, и не «Знамя» подверглось острой идеологической критике на страницах конформистской печати, а журнал «Молодая гвардия», и не «Знамя» предстало в октябре 1970 года с отчетом перед Секретариатом ЦК КПСС, а именно «Молодая гвардия», после чего были сняты с должности главного редактора Анатолий Никонов, а с должности заведующего критикой Виктор Петелин как главные «виновники» патриотической направленности журнала. И не авторы «Знамени» подверглись жесточайшей критике в печально известной статье А. Яковлева (1972), а авторы именно «Молодой гвардии»: Олег Михайлов, Сергей Семанов, Михаил Лобанов, Виктор Петелин, Анатолий Ланщиков, Пётр Выходцев, Леонид Ершов…
Новое литературное направление уже оформилось в острых литературных спорах и дискуссиях, а Станислав Куняев всё ещё выбирал, став членом правления, секретарём Московской писательской организации. И только в декабре 1977 года, принимая участие в дискуссии «Классика и мы», сделал окончательный выбор: произнёс несколько критических замечаний по адресу Эдуарда Багрицкого, удививших его учителей Бориса Слуцкого и Александра Межирова, как и их единомышленников. Правда, мало что нового сообщил Куняев: задолго до этого выступления Олег Михайлов опубликовал книгу «Верность» (1974), в которой даётся точная характеристика писателям одесской школы – Бабелю, Катаеву, Олеше, в том числе и Э. Багрицкому.
В книге С. Куняева много интересного о минувшей жизни, хорошо написано о Георгии Свиридове, Фёдоре Сухове, Эрнесте Портнягине, Игоре Шкляревском, Ярославе Смелякове. Станислав Куняев вспоминает острейшие конфликты, споры, тяжелейшие перемены в человеческих судьбах, вспоминает всё горячее, что и до сих пор обжигает наши души. Но не почувствуется в этих страницах скорби, нет во всех этих описаниях трагедийности нашей истории последних лет. Зато чрезмерно выпирает самолюбование своей смелостью, отвагой, подчёркивается самопожертвование, когда он идёт на «ковёр» к Альберту Беляеву с видом Джордано Бруно, восходящего на костёр. А кто такой Альберт Беляев? Всего лишь заместитель заведующего Отделом агитации и пропаганды ЦК КПСС.
Мелочь, но тогда он – один из воинствующих русофобов, «заклинатель змей». «Наш первый бунт», «Моё выступление с трибуны», «Жребий брошен», «Зал и ораторы», «ЦК и КГБ в ужасе», «Русско-еврейское Бородино», «На ковре у Альберта Беляева» и др. – так называет автор некоторые главки своего повествования о своём выступлении на дискуссии «Классика и мы» и о своём «Письме в ЦК КПСС» о сборнике «Метрополь».
Всё это производит чуть ли не комическое впечатление, особенно когда автор чересчур драматизирует события, потому что автору этой книги самому не раз приходилось бывать в ЦК КПСС и выслушивать назидательные приговоры блюстителей идеологической чистоты, что не смущало, а заставляло лишь подробнее и простодушнее высказывать свои суждения о Шолохове, Булгакове, о русской литературе вообще. Помню, как прорабатывали за Булгакова в 1974 году, на всех собраниях того времени находились ораторы, напоминавшие об «ошибках В. Петелина», а В. Озеров ещё в 1977 году в «Правде» напоминал, что В. Петелин и Л. Аннинский допустили ошибки в своих очередных книгах. Конечно, ничего хорошего не было в таких свиданиях с работниками ЦК, но помню также и то, как после одной из таких встреч, где особенно остро встал вопрос о моей дальнейшей судьбе, состоялся разговор с Олегом Михайловым, где сначала всерьёз, а потом «под пивко» с юмором подверглась обсуждению «проработка», и вдоволь было смеха над замечаниями, исходившими от работников ЦК, которые удивили невежеством, пустозвонством и приспособленчеством. Но таковы были условия нашего существования в литературе, и ничего с этим невозможно было поделать, единственное, что оставалось, – быть самим собой.
Станислав Куняев относит себя к «легковоспламеняющимся», но как долго созревало его национальное самосознание в 70-х годах, можно проследить по его дневниковым записям 1971—1977 годов. И только в конце 1977 года произошло событие, «властно повлиявшее» на его «чувства»: погиб Эрнст Портнягин. «Когда мы хоронили его в запаянном цинковом гробу на Хованском кладбище, я подумал: «Вот так и со мной может произойти. Несчастный случай – и все годы, которые ты готовил себя к большому делу, к борьбе за судьбу русской культуры и, может быть, за судьбу России, – всё пойдёт псу под хвост. Надо действовать, пока есть силы, пока не поздно» (Там же. С. 192).
По всему чувствуется, что автор даже не понимает, что эти размышления ставят его в смешное положение: мужику сорок пять лет, семнадцать из них он прожил в Москве, эпицентре бушующих литературных страстей, а только сейчас он понял, что нужно выступить на дискуссии «Классика и мы», устроенной секцией критики Московской писательской организации, где председательствовали Евгений Сидоров и Феликс Кузнецов. И секретарю Московской писательской организации Станиславу Куняеву не нужно было дожидаться звонка от Вадима Кожинова, чтобы принять участие в дискуссии. Другое дело – «я решил бросить этой мафии в лицо всё, что думаю о ней». И что же Станислав Куняев бросил в лицо этой «мафии»? Прочитал сборник «Воспоминания о Багрицком», в котором авторы воспоминаний сравнивают Эдуарда Багрицкого с Тургеневым, Фетом, Буниным, называют его «классиком», «гением», продолжателем русской классической литературы. И что же? Друзья покойного говорят, что «Багрицкий преданно любил Пушкина – как и подобает русскому поэту», сравнивают Незнакомку Багрицкого с «Незнакомкой другого великого лирика», находят, что «Багрицкий в своём подходе к животному миру» «сродни» «безымянному автору «Слова о полку Игореве». Станислав Куняев тоже считает, что Багрицкий – яркий, талантливый поэт, но его отношение к труду, к «маленькому» человеку, к природе совсем иное, чем у Пушкина, Лермонтова, Льва Толстого… «Мемуаристы пишут, – говорил Станислав Куняев, – что по чувству природы стихи Багрицкого равны лучшему, что было в русской поэзии, от автора «Слова» до Фета и Бунина. Но ведь это не совсем так…» И далее оратор «осторожненько» приводил строчки из Багрицкого, из которых делал вывод: Багрицкому природа «была совершенно чужда», «не любил Толстого»…
Речь Станислава Куняева в Большом зале Центрального дома литераторов слушали сначала с интересом, как и речи всех выступавших, но потом смертная скука разлилась по залу, всё-таки собрались здесь преимущественно люди грамотные, писатели, учёные, а тут слышим скучнейший анализ стихов Багрицкого, в итоге которого оратор приходит к выводу, что в творчестве Багрицкого есть такие мотивы, которые «не просто не в традиции русской классики, но и вообще литературы», а поэма «Февраль» «никоим образом не соприкасается с пафосом русской классики. Это поистине авангардизм, но уже в нравственной сфере» (Там же. С. 206).
Председательствующий Евгений Сидоров резонно напоминал оратору, что люди собрались не на обсуждение творчества Багрицкого, но Станислав Куняев, преодолевая сопротивление президиума и зала, дочитал своё выступление до конца. И вроде бы выступление как выступление, умно и тонко проанализировал творчество Багрицкого и показал, что некоторые мотивы Багрицкого как бы не соответствуют гуманистической традиции русской классической литературы. Ведь Олег Михайлов в статье «В исканиях гуманизма», уже упомянутой здесь, «безгуманным поветрием», «эдаким моральным релятивизмом» назвал появление целого ряда произведений выходцев из Одессы, где «полюса» добра и зла смещены. Олег Михайлов противопоставляет этому «безгуманному поветрию» произведения А. Неверова и А. Платонова, пронизанные «нежностью и состраданием к человеку». Есть у О. Михайлова и о Багрицком. Признавая его немалый поэтический дар, Олег Михайлов утверждает, что «многие стихи» Багрицкого «буквально перенапитаны неодухотворённым сексом», «неудовлетворённостью вожделений», «весеннее чувство воспринимается поэтом как тотальный половой инстинкт». И приводит убедительные примеры…
В статье Олега Михайлова говорится и о том, что Багрицкий, как и Бабель, Олеша и другие писатели, выходцы из Одессы, свирепо призывали, следуя за Троцким, искоренить черты «старой» России, «в которой им виделось только вырождение, зверство погромов и беспросветный мрак религии», упоминает об их неприятии есенинского творчества, его будто бы «подберёзной, бабье-сарафанной, иконописной старообрядческой музы».
Юрий Олеша был «кумиром моей юности», признаётся Олег Михайлов. Покоряла метафоричность, меткость уподоблений. Всё это «казалось верхом совершенства». И только в зрелом возрасте возник вопрос: «Во имя чего?» И к чему всё это привело – «самоцельная метафоричность», «литературная изощрённость», «книжная опытность» «эстетизация предметов»? К забвению гуманистических традиций русской литературы, к отказу от таких понятий, как «совесть», «добро и зло», «человечность», «мораль». Отдавая должное литературной одарённости писателей – выходцев из Одессы, Олег Михайлов с горечью констатировал, что их искусство «на деле оказывалось лишь слегка перелицованным декадансом, осколками богемно-анархических школ и школок» (см.: Михайлов О. Верность. Родина и литература. М.: Современник, 1974).
Книга вышла массовым тиражом 25 тысяч и вскоре стала библиографической редкостью. А перед этим вышла книга В. Петелина «Россия – любовь моя» («Московский рабочий», 1972) 40-тысячным тиражом и «Родные судьбы» («Современник», 1974, 1976) массовыми тиражами и тоже быстро разошлась. Выходили книги М. Лобанова, В. Кожинова, Петра Палиевского, Анатолия Ланщикова, Виктора Чалмаева и других авторов – все эти книги как бы подводили итоги литературной борьбы за новое литературное направление. На страницах книг писателей этого направления, писателей-прозаиков, возник образ русского человека во всей неповторимости его национального характера и судьбы.